Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, февраль

Восемь убитых со звериной жестокостью. Каждую весну, после вскрытия ото льда Невы и каналов ежедневно всплывало и поболе раздутых до неузнаваемости покойников, но то дань большого города Балтийскому заливу. Не все бывали, опознаны, да и причина смерти зачастую была установлена – самоубийца или кто помог? А здесь вот, лежат восемь человек и вопиют о мщении тому, кто поднял без зазрения совести руку на ближних. А руку ли? Может звериную лапу с когтями?

Жуков сразу же направился на Лиговский. Оказалось, что дом Чистякова, каменный построенный в три этажа, выходил фасадом, как на Обводный канал, так и на Лиговский. Купец, разбогатевший на торговле лесом, решил осесть в Санкт—Петербурге. Да не так, чтобы просто дом купить для себя и семейства, а непременно чтобы и барыш с него получать, вот деньги вложил в новое предприятие – доходный дом, комнаты и углы в котором сдавал приезжающим искать в столице работу крестьянам или мещанам из других городов.

Чистяков, хоть и построил с размахом, но все—таки фасады украсить посчитал излишеством и теперь дом серого мрачного цвета стоял, словно скала перенесённая на берега каналов, узкими окнами давая понять, что деньги к деньгам и не следует их тратить без толку. Народу надо что? Угол, чтобы жить, а не красотой наслаждаться.

Вальяжный дворник встретил у ворот. В эту минуту счищал снег.

– Эй, куды? – бросил он зычным голосом.

– Дом купца Чистякова? – спросил слегка окоченевший Миша.

– Ит. он и есть? Тебе—то что? – дворник окинул взглядом неказистое пальто Жукова и прикинул, что пришёл очередной человек в поисках свободной комнаты, а может просто угла.

– Значит, это он и есть, – вполголоса произнёс Миша, – а ты при нем дворником?

– Я тута старшим над дворниками поставленный, – у собеседника грудь колесом стала, словно он представлялся: «Кавалер ордена Святого Георгия» и прочая, прочая, прочая.

Жуков хотел улыбнуться, но сдержал рвавшуюся улыбку.

– Раз здесь старший, то мне ты и нужен, – Миша показал старшему над дворниками свою бляху и тихим голосом, нагнетая таинственность, представился:

– Помощник начальника сыскной полиции Михаил Силантиевич Жуков!

– Ваше, – дворник на миг запнулся, больно молод помощник, значит никак не «Высокоблагородие», только лишь, – благородие, чем полезны, можем быть? – он слегка наклонился. Кто его знает, за чем пожаловал этот молодец, может, вскрылось, что в отсутствие снимающих, старший над дворниками повадился ходить по пустым комнатам и забирать себе, что плохо лежит.

– Можешь, – теперь Миша играл роль большого начальника, – желательно переговорить тет—а—тет, – и, увидев испуганные глаза собеседника, добавил, – с глазу на глаз.

– Прошу в мою комнату.

– Там никто не помешает?

– Никак нет, – отрапортовал старший над дворниками, – хозяйки ныне дома нет, а детишков не имею.

– Хорошо.

Дворницкая состояла, кроме небольшого тёмного коридорчика, длинной не более полутора аршин и из комнаты, разделённой на две части занавеской – в первой стоял стол, по обе стороны от него деревянные лавки, печка, на которой хозяйка готовила нехитрый обед и в то же время давала тепло.

Миша прошёл и заглянул за занавеску, там стояла неширокая лежанка, хозяйка. В самом деле, куда—то ушла.

– Так, – начал Жуков, – как понимаешь, – и остановился, – зовут—то тебя как?

– Никанор.

– Как понимаешь, Никанор, разговор у нас тайный и разглашению не подлежит.

– Эт мы понимам, – дворник накручивал на палец завиток бороды, – не первый год в столице проживам.

– Тогда без предисловий, – Миша вытер скамью перчаткой и присел, – садись, Никанор, садись, – он произнёс начальствующим тоном.

Дворник присел на краешек второй скамьи, напротив Жукова.

– Ты всех знаешь проживающих в доме?

– Служба у нас такая всех знать, – хотя, – пожаловался Никанор. – Дом—то больно большой.

– Вот именно. Значит, знаешь всех?

– Ну, – замялся дворник, – кто недавно поселился, так тех пока не всех.

– Хорошо, что правду говоришь. А тех, кто давно живёт?

– Тех—то всех, – позволил себе улыбнуться Никанор.

– Живёт здесь у вас некий Ефим Перегубов.

– Фимка? Как же! Его – то давно знаю, – не выдержал дворник и перебил от радости Мишу, что тот пришёл не по его, дворницкую душу, но потом испуганно взглянул и умолк.

– Прекрасно, значит, есть, что рассказать.

– Ваше Благородие, я ж не знаю, что вам надобно? Вы спрашивайте, а уж я постараюсь.

– Ты, братец, постарайся, только без излишнего рвения, лишнего на человека наговаривать не надо.

– Что вы! Ваше Благородие. Разве уж можно порочить?

– Знаю я вас, – и Миша со строгим выражением пригрозил пальцем Никанору.

– Да, Боже, упаси, пусть язык отсохнет, ежели неправду скажу.

– Ты всех привечаешь, когда уходят, когда приходит.

– Народу много, Ваше благородие, много, но по мере сил…

– Давай так, либо ты помнишь, либо нет.

– Так какой день у вас интерес вызвал?

– Прошлый четверг.

– Прошлый четверг, это какое число было, дворник возвёл глаза к потолку и начал что—то считать.

– Шестое, – перебил вычисления Никанора Жуков.

– Ну, – обрадовался старший над дворниками, – эт я помню. Как понимаю, вы про Ефимку узнать желаете?

– Догадливый ты, Никанор.

– Ежели шестого числа, то Ефимка вернулся, почитай, двенадцать пробило. Я что запомнил, ворота—то мы в одиннадцать запираем, а дверь в двенадцать, так Перегудов вошёл. Так я дверь и на замок. Мы ещё с ним за жизнь поговорили.

– И что тогда Ефимка сказал?

– Так, как всегда жаловался, что денег мало, что пора домой возвертатся. Там хоть земля кормит, а тут, – Никанор махнул рукой.

– Что ещё говорил?

– Надоело скорняжничать, вот снег начнёт сходить, он и домой поедет.

– Давно Ефим хромает?

– Недели с полторы, говорил, ногу натёр.

– К нему кто—нибудь заходит?

– Не примечал, дак, он угол занимает, много не наводишь, соседи у него злые, – добавил Никанор.

– Хорошо, как бобыль, значит, живет. А что он не переедет в другое место?

– Говорит, привык, тут все знакомо, а к новому месту привыкать надо.

– Ты сам что думаешь?

– А что думать? – Пожал плечами Никанор, – живёт человек и живёт, его ж дело, где угол снимать. Тут или в другом месте.

– Так—то оно так, но иногда смущает такое.

– Не моё, конечно, дело. Я не знаю, почему сыскная полиция проявляет интерес к Ефимке, но, на мой взгляд, беззлобный он, приходит уставший, а поутру опять бежит в артель. Что работящий, так то не отнять.

– Твоими бы устами, Никанор. Мёд бы пить. Глядишь, и извелись бы в столице преступники.

– А что? – Встрепенулся старший над дворниками, даже голову в плечи втянул и голос понизил, – что и Ефимка туда же?