Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

– А ты его чуешь?

Веснянка усмехнулась, подалась к несмышлёной золовке всем телом.

– А ты потрогай.

Резунка приложила ладошку к тугому животу. Там кто-то шевельнулся, торкнулся прямо в ладонь. Она ойкнула, отдёрнула руку, прижала пальцы к губам. Веснянка светло улыбалась. Неужто с ней також будет? Ей-то самой како будет? Страшно! А Веснянка улыбается, как красно солнышко в летнее утро. Знать, всё то в радость. Но представив, как чужой парень трогает её, беззащитную, Резунка поёжилась. Веснянке и матери повезло. Веснянка за брата Якуна вышла, мать за отца. А каково ей придётся – с чужим мужиком жить. Но Рудый не чужой, Рудый свой, Рудый ласков, он не сделает ей зла. А если Рудый, то и дети такими же рудыми народятся? Вот смехота! Но почему Рудый, парней вон сколько. И смотрят на неё, как на диво. Нет, Рудый всё-таки… Что «всё-таки», Резунка сама не знала. Показался двор ведуньи, и мысли девы переключились.

В последний вечер святок девушки с Рогатицы собирались у ведуньи Преславы. Жила ведунья одиноко в небольшой, но ладной и крепкой избе, в самом конце улицы, на спуске. Ни ворота во двор, ни дверь в избу запоров не знали. Кто бы смог обидеть ведунью? Добрую половину жителей Славно пользовала Преслава настоями, примочками из целебных трав, свойства коих хорошо ведала. Умела и стрелу из тела вынуть, рану зашить, кровь остановить, лубки на сломанную кость наложить. Случалось, и руку или ногу в суставе вылущивала, чтоб от огневицы спасти, потом и культю зашивала. Многое умела Преслава, и оберегами снабжала, и от ворога в сечи, и от татя в пути-дороге, и от леших да водяных. Да разве поднимется рука у распоследнего татя обидеть такого человека? Для Преславы все людие были одинаковы, всех лечила, всех спасала, кто в её помощи нуждался. И хоть не брала Преслава за свои труды платы, не держала скотины, не сажала огород, а всегда была одета-обута и сыта. Были у Преславы и обязанности – в ночь на Купалу зажигала костёр от живого огня, добытого волхвом. Из себя ведунья была видная, ладная, черноокая, крутобёдрая. Летами ни молода, ни стара, в самом расцвете.

Изба была жарко вытоплена. Просторную горницу освещали три свечи. На лавке, лицом к двери, сидели три девушки – Веснянка, Желанка, Божидара, шептались, блестя глазами. Сама ведунья стояла посреди горницы, уперев руки в боки. Одета Преслава была в зелёную шерстяную понёву, вышитую кругами, лунницами, с пояса свешивались бубенчики. Сорочку покрывала накидка, скреплённая большой бронзовой застёжкой. Застёжка была особой, с потаённым смыслом, людины таких не носили, и девушка загляделась на необычное украшение. Из верхней половинки застёжки выступали две женские головы, нижняя сама представляла собой перевёрнутую женщину с головой ящера. Обе части скреплялись меж собой двумя колосьями и двумя двухголовыми ужами, зубами вцепившимися в символические фигурки.

Резунка опомнилась, поклонилась, как обычай велел, повесила верхнюю одежду на колки. Оглядела мимоходом избу. На полках вдоль стен стояли фигурки домовых, ящеров, чаши с резами, глиняные горшочки, лежали обереги. Над полками висели пучки засушенных трав, а в углу сноп пшеницы.

Резунка поздоровалась с девушками, села рядом с Веснянкой. Соседка была одета в такое же красное платье, но украшения имела победнее – лоб охватывала лента с бахромой, в косичках у висков висели медные кольца. Шею украшала не гривна, а синие стеклянные бусы. Всё это мигом охватил придирчивый Резункин взгляд.

– Тише, – шепнула подружка, – Желанка былички про леших рассказывает.

Но выслушать все припасённые к случаю былички не пришлось. Снаружи послышался гомон, в избе в клубах пара появились две девушки – тихая Зарева и бойкая Снежана. На раскрасневшихся личиках блуждали улыбки, глаза весело поблёскивали. Поздоровавшись, потерев с мороза ладошки, девушки уселись рядом с товарками.

Белокурая Снежана, уловив суть разговоров, тут же взахлёб поведала свои новости.

– А я вот что расскажу, – громким шёпотом зачастила девушка. – С одного пригородка, что на Волхове, тамошний ковач пошёл в лес. Ходил, ходил, заблудился, ничего понять не может, где он. А это его леший закружил. Кружил, кружил, завёл в самую чащу, в корбу. Ели высоченные, солнышка не видать, бурелом, кругом сырость, поганки растут. Смотрит ковач – ключ за елями. Он туда. Вышел на ключ и обомлел. Стоит избушка, мхом обросла, вокруг избушки шесты с человечьими черепами. На пеньке перед избушкой сидит Лихо одноглазое и нож точит. То Лихо людий заманивает, горло перережет, кровь горячую выпьет, человека в печи испечёт и ест человечину.

Резунка зябко передёрнула плечами. Это ж надо – человечину есть.

– Ковач как ту страхолюдину увидал, – продолжала Снежана, – в ум пришёл, вроде как проблеск в голове напахнулся, а до того всё как в тумане было.

– То ему Сварог знак подал, – догадалась Зарева.

Снежана ответила нетерпеливой гримаской, взглядом призвала к молчанию.

– Лихо с пенька поднялось, к ковачу подходит. Ковач уж сметил, куда попал, слова заговорённые шепчет и обереги, что на поясе висели, пальцами трёт. И отвёл таки глаза Лиху Одноглазому, подсунул ему вместо себя козлёнка, что на поляне пасся, а сам бежать. Ему, как слова заговорённые молвил, путь из леса домой открылся, он тяголя и дал.

– Ковачи, известное дело, – тут же заговорила Желанка, – ковачи – все хытрецы, им сам Сварог помогает. Был бы кто иной, не ковач, нипочём бы от Лиха Одноглазого не убежал.

Девушки, как это частенько с ними происходит, тараторили наперебой, не дожидаясь, пока подруга закончит мысль. Говорили шёпотом, словно опасались, что лешие, домовые, Лихо подслушают их секреты, обидятся и навредят им.

– Вот слушайте, что я скажу, – скороговоркой молвила Резунка. – Запрошлым летом, как за рудой на болота ездили, мой братик младший тоже лешего в лесу повстречал.

Девушки примолкли, повернули к товарке головы, та рассказывала не неизвестно о ком, с которым приключилось невесть что, неизвестно где, и о чём рассказ дошёл через десятые руки, а почти что о самой себе. Резунка, удостоверившись, что ни единое её слово не летит мимо ушей, заговорила неторопливо:

– Он в лесу дрова готовил. И вот раз почуял неладное. Место знакомое, который день туда приходил, а узнать не может. Давай скорей бубенчики трясти и наговор шептать. Леший не выдержал, как зашумит, затрещит, птицей желтоглазой обернулся и на Ставрика глядит. Братик заговор шепчет, сам лук взял, стрелу из тула вытащил, а пустить стрелу в ту птицу не может – руки онемели. Ни лук поднять, ни стрелу наложить, ничего не может – руки как не свои. Стоит и только заговор шепчет. Птица поглядела, поглядела, крыльями как захлопает, аж ветер по лесу пошёл, и улетела.