Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Вышата пришёл с двумя собратьями по гостьбе – Коротом и Ногутом. Корот был людин приземистый, на коего ежели сбоку смотреть, представлялось, что тулово его одинаково во все стороны: и в рост, и в плечах, и поперёк. Корот и держался соответственно: садился, лавка скрипела, смотрел, взглядом припечатывал, речь вёл неспешно. Слово не враз слетало с его уст, вначале обжёвывалось. Ногут же не речь вёл – горох сыпал.

Сели за стол, выпили мёду, одну чашу, другую, похрумкали капусту с духовитым кропом, поели сочного жарева. Между чашами поговорили о торговых делах: паволоки из камки ромеи по-прежнему препятствуют закупать, сколько хочешь, а вот меха берут, сколько кун хватает, и дома, и здесь, на Руси. И никакого запрета на то нет. Вышата поправил – торгуют гости, а на продажу камки власти запрет наложили. У ромеев даже особый закон есть – те паволоки, из коих одежду басилевсам шьют, даже самые верхние бояре покупать не могут. Потолковали и о других товарах – кузни, каменьях, воске. Наивыгоднейшим товаром оставалась пшеница, хоть в Корсунь вези, хоть в Царьград, хоть в свой Новгород. Везде возьмут, везде с прибытком продашь. Вот меха в Новгород не повезёшь, своих хватает, посмеялись. После третьей чаши Добрыня приступил к своим расспросам.

– Ты пойми, боярин, – говорил рассудительно Корот, – у греков не так, как на нашей Руси – куда захотел, туда пошёл. У них так – где отвели место, там живи, где указали – там торгуй. Можно в церкву ихнюю сходить, коли охота есть, храмину посмотреть ли, площадь, а к городницам, вежам – ни-ни…

– И так и в Царьграде, и в Корсуне, – затараторил Ногут. – К стенам градским подойти, к домам, где кметы живут, или вымолы посмотреть – не моги. Прогоняют, ещё и грозятся.

Добрыня покручивал ус, подзадоривал.

– Нешто самим не любопытно поглядеть, что и как.

– Зачем тебе знать то, боярин? – Корот посматривал с хитринкой, делал вид, что невдомёк ему расспросы воеводы.

Воевода откинулся на спинку кресла, выставил вперёд бороду.

– Да вот хотим с князем Киев також укрепить, как Корсунь.

Корот ответил насмешливым хмыканьем:

– Ну-ну. Укрепить так укрепить, хорошее дело. Я вот чего думаю. Ежели кто задумает взять Корсунь, несбыточное то дело. Трудов многонько положить надобно. Может так получится – зряшными все старания выйдут. На пристани высаживаться бесполезно, стрелами побьют, с пороков каменьями закидают и ворота пристанские запрут. Не дадут к воротам подойти. Да где там подойти, с лодий выгрузиться не дадут.

– Нет у Корсуня пороков, – заспорил Ногут. – То стародавние пороки стоят, от еллинов остались, негожие уже. А на пристани побьют, то правда, закидают стрелами с веж.

– Ну а городницы, – продолжал выспрашивать Добрыня, – уж такие неприступные, что и не перелезть?

– Да как перелезешь-то? Стены сажен по шесть высотой, – Вышата давно понял, воевода зря выспрашивать не станет. – Видишь, что греки измыслили, хитрованы ещё те. Перед главной стеной ещё одна стоит, пониже, правда. Сподобишься, уж не знаю как, перелезешь через первую стену – и не в город попадёшь, а в мышеловку. Побьют меж стенами.

– Ров перед городницами выкопан, – встрял Ногут, коему никак не сиделось молча. Добрыня уже подумывал, зря Вышата привёл этого балабона, всему свету растрезвонит, о чём с воеводой толковали. – Мне про тот ров верный человек сказывал, – продолжал частить говорливый гость.

– Тебе верный человек сказывал, а я сам видел, – Корот посопел, посмотрел на Добрыню. – Как ни берегут корсуняне свои тайны, город не номисма, в кошель не спрячешь. Приходилось за городом бывать, видел городницы. Вышата всё верно сказал. И ров есть. Да что с того? Начали копать и бросили. Ров широкий, глубокий, не перескочить. Да длиной сажен двадцать будет. Не боле. Главное – городницы двойные. Двойные, да не везде. У ворот одна городница стоит. Вот ежели перед ней свою стену поставить, по ней влезть и на городницу мостки перекинуть, можно в город попасть. Иначе только измором Корсунь взять можно. А это на год, на два, припасов в городе много, и воды вволю. А ежели Царьград подмогу пришлёт, или из Сурожа, Корчева дружины подойдут? Я так думаю, взять Корсунь только Александру Двурогому под силу было. Говорят, жил когда-то, тогда ещё ни Киева, ни Новгорода не было, такой непобедимый царь. Рати у Александра были тьмы, и никто против него устоять не мог.

Вышата переводил взгляд с Корота на Добрыню, не перебивал, заговорил, когда Корот смолк.

– Сколько той дружины в Суроже да в Корчеве? Урону большого не сделают, только напакостят. Царьград – вот главная опасность.

Пока шёл разговор, Добрыня услал из горницы челядина, ни к чему лишние уши, медов не подливал, пьяная похвальба не нужна.

– Вот скажи. Ежели враги к Корсуню подойдут, жители из посадов, ближних весей как в город попадут? Нешто в городе одни ворота?

Вышата честно признался – не знает.

– Калитки в стенах есть, телеги не пройдут, а людям в самый раз, – сообщил Корот. – Где и сколько, не скажу, а что есть, то верно.

Ногут заспорил было – нет калиток, – но Добрыня отмахнулся. Здраво рассудить, должны быть калитки, жаль, никто не знал, где именно.

Про воду тоже поспорили. Корот с Ногутом доказывали – водопровод и по городу проложен. Возят же воду в те дома, кои стоят выше водосборной ямы. В главном сошлись – воды в Корсуне вволю.

– Ещё что расскажете? – спросил Добрыня.

Корот развёл руками, дескать, рад бы, да нечего. Вышата пожал плечами.

– Всё рассказали, боярин.

Ногуту, которому теперь представилась возможность говорить беспрепятственно, оказалось, сказать нечего. Если бы заговорил кто иной, он бы нашёлся с возражением.

Воевода позвал челядина, застолье продолжилось.

– Ладно, промочим горло. Вы только помалкивайте, о чём беседу вели.

Сведения, которые мог, воевода собрал. Теперь надо было помыслить, как брать город, да готовить рать к походу.

Огонь охватил длинномерные, сложенные шатром дубовые поленья, осветил капь, согбенную фигуру волхва. Отблески взметнувшегося пламени легли на богомольцев, заполнивших требище. Богомил повернулся спиной к костру, встал в проходе внутренней крады.

– Сегодня, когда отошёл двадцать четвёртый день месяца студеня, зажигаем мы священный огонь и славим Рода, называем его прародителем, дидом нашим, родником вселенной, отцом богов.

Людие стояли, тесно прижавшись друг к другу, над головами облачками колыхался пар от дыхания. В иные праздники богомольцев собиралось меньше. Но в эту ночь с 24 на 25 студеня, в день завершения года, в славенское святилище приходили не только обитатели посада, но и жители кромного города. Тысяцкий со всей новгородской старшиной, бояре, ротники славили Рода в Перыни. Жители же разделялись. Немалое их число Перыни предпочитали святилище Рода на правом берегу Волхова, у холма Славно, ибо в эту ночь службу здесь вёл новгородский любимец Богомил-Словиша.