Феликс Дан - Падение империи

— Хороши подарки, которые не могут запоздать на неделю без того, чтобы персидский король Хозрой не начал грабить и жечь твои города и села… Хороши субсидии, которыми оплачивают разбойничьи племена, опустошающие твои границы!..

Юстиниан ответил не сразу. Осторожно спустился он со ступенек тронной эстрады на своих высоких каблуках и медленно прошелся из угла в угол по длинному, узкому кабинету. Все три патриция неподвижно ожидали его слов. Прошло несколько минут полного молчания. Затем Юстиниан снова поднялся на ступени и опустился на трон. Лицо его было бледно и безжизненно по-прежнему.

— Что же ты мне советуешь, Нарзес? — холодно произнес он, вперив в голенького человека и великого полководца суровый взгляд. — Говори коротко и ясно. Я не люблю околичностей и иносказаний.

— Государь, я советую тебе собрать все силы твоего государства и направить их против Хозроя и его разбойничьих шаек. Избавь себя от позорной дани, а Византию от непроизводительного расхода. Затем возьми обратно свои города, отнятые и сожженные персами: Эдессу, Антиохию, Зару, и восстанови их!.. Обеспечь свою границу тройной линией крепостей от набегов хищников, от Евфрата и до Аракса. Тогда только ты сможешь спокойно спать в Константинополе. И когда ты исполнишь все это, — в чем, признаюсь, я сомневаюсь, — тогда, пожалуй, начинай войну с готами, на которую толкает тебя жажда славы!

Юстиниан покачал головой. Горькая улыбка скривила его тонкие, бледные губы.

— Ты доставил мне мало удовольствия своими речами, Нарзес! — мрачно проговорил он, не глядя на великого полководца.

— Увы, государь, я давно знаю, что не угоден тебе!

— Но я незаменим, по счастью!.. — гордо заметил Велизарий. — Государь, поверь мне, и не слушай этого, вечно сомневающегося человека! Дай мне тридцатитысячную армию, и я даю на отсечение мою правую руку, если не завоюю всю Италию в три месяца!..

— А я даю голову на отсечение, — а голова Нарзеса все же стоит дороже, чем рука Велизария, — что никогда Велизарию не завоевать Италии, ни с тридцатитысячной, ни с шестидесятитысячной армией!..

— Кто же, по-твоему, сумел бы это сделать и с каким войском? — спросил Юстиниан, не скрывая своего любопытства.

— Я, — спокойно ответил Нарзес, — с восьмидесятитысячной армией, но и то не меньше, чем за два года.

Велизарий вспыхнул. Он раскрыл рот для возражения, но не найдя подходящих слов, молча сжал богатырский кулак.

— Нарзес удивил нас сегодня, — спокойно заметил Трибониан. — До сих пор он был горд, как и подобает великому полководцу, но никогда еще не терял рассудка от гордости. Сегодня же он ставит себя так неизмеримо выше Велизария, что не знающие его могут заподозрить его в зависти.

— Напрасно ты так думаешь, Трибониан! Я и теперь не ставлю себя выше Велизария. Мы слишком различные люди. Он великий герой, я же простой полководец. Это далеко не одно и то же.

Велизарий гордо поднял голову. Рука его невольно шевельнулась, как бы собираясь уничтожить дерзкого калеку.

Но император не дал ему заговорить. Холодно и насмешливо обратился он к Нарзесу:

— Поистине, зависть ослепляет тебя, Нарзес. Даже враги Велизария признают его великим военачальником, ты же отвергаешь его заслуги.

Нарзес печально улыбнулся.

— Государь, я не завидую Велизарию ни в чем, не завидую даже его силе и здоровью. Я охотно признаю его героем из числа тех, о ком слагаются народные легенды и кому воздвигают памятники благородные монархи. Я только нахожу, что не будь он героем, он был бы лучшим полководцем! Все проигранные Велизарием сражения были проиграны только потому, что его личная храбрость увлекала его слишком далеко и неосторожно на поиски подвигов.

— Чего нельзя сказать о тебе, — насмешливо заметил Велизарий, с оскорбительным презрением, измеряя взглядом несчастного калеку. — Из-за личной храбрости Нарзес, конечно, не проиграл ни одного сражения.

— Ты прав, Велизарий… Только ты позабыл одну маленькую подробность: Нарзес еще ни разу не проиграл ни одного сражения. В этом разница между нами…

Ссоре полководцев положило конец появление «Хранителя царской двери».

Распростершись на полу, молодой «камерарий» доложил о возвращении из Равенны посланного императором патриция, галера которого всего полчаса назад причалила к пристани Константинополя.

— Благородный Александр ждет разрешения предстать перед светлые очи своего божественного государя.

Император вскочил со своего места, на мгновение позабыв о старательно заученном величии поз и жестов.

— Скорей веди его сюда! — нетерпеливо вымолвил он. И сейчас же опомнившись, снова принял свою излюбленную позу величественного глубокомыслия, опираясь рукой на гранитную колонну, вывезенную из Иерусалимского храма.

Золототканная ковровая портьера раздвинулась, пропуская посланника. Это был еще молодой, чрезвычайно красивый брюнет, с правильными чертами маловыразительного лица большими выпуклыми глазами, но в красивом блеске которых тщетно было искать выражение того ума, без которого человек остается в сущности, только красивым животным. Патриций Александр был чрезвычайно удачным образчиком такого человеческого животного, и его могучие плечи, стройная и гибкая фигура должны были очаровать каждую женщину, довольствующуюся физической страстью, не гоняясь за возвышенной и платонической любовью.

Подобно всем придворным, специальный посланник Византии пал ниц перед императором и остался распростертым на полу в ожидании его приказаний.

В первый раз в жизни Юстиниану пришла в голову мысль о надоедливости этого подобострастия, предписываемого этикетом византийского двора. Он нетерпеливо протянул руку для поцелуя и проговори повелительно:

— Ты вернулся один?

— Один, божественный император…

Брови Юстиниана нахмурились.

— Почему? По последним известиям я мог ожидать иного… Постой… докладывай по порядку… Когда ты покинул Равенну?

— Три недели назад, божественный…

— Что делалось в Италии при твоем отъезде?

— Италия переживает тяжелые дни, государь. Готы волнуются, как пчелы в улье, потерявшие свою матку. В моем последнем донесении я сообщал тебе о твердом решении королевы покарать своих непокорных свойственников и опаснейших врагов, трех герцогов Балтов. Согласно твоему приказанию, я поддерживал ее решимость. В случае неудачи положение дочери Теодорика естественным образом стало бы невыносимым, и потому между нами было решено, что мое судно будет дожидаться ее в виду Равенны, чтобы привезти ее сначала в Эпидамнус, а затем сюда, в Византию.

— На что я охотно согласился!.. — вставил Юстиниан. — Что же случилось дальше?