Феликс Дан - Падение империи

— Ты забываешь, что Теодорик должен был управлять Италией на правах наместника императора Зенона! — быстро возразил Юстиниан.

— Ты прав, государь, но… это не меняет существа вопроса, так как после того, как победитель Одоакра объявил себя независимым монархом, — чего надо было ожидать, так как Теодорик Великий не мог оставаться слугой Зенона… далеко не великого, — император даже и не подумал протестовать против нарушения договора. Мало того, много лет спустя, твой державный дядя, а затем даже и ты сам, великий государь, признали право Теодорика на корону Италии и подтвердили это признание торжественными клятвами на кресте и Евангелии.

— Клятва, вынужденная опасностью, никого не связывает. Окрепший и сознавший свою силу берет ее обратно — вот и все. Всемирная история полна подобных примеров.

— Которые я называю «несправедливостями», — невозмутимо произнес неподкупный законовед, не подымая своих умных глаз. Ни тени непочтения к монарху или тщеславного самомнения не было на его красивом, тонком лице. Но в спокойном и ровном голосе звучала непоколебимая твердость и глуоокое убеждение человека неподкупного, в самом широком смысле этого слова.

Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.

— Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.

— Государь, справедливость хороша всегда и везде! — почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.

— Ты так думаешь, Трибониан? — насмешливо заметил Юстиниан. — Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…

— Припомни, государь, что ни тот, ни другой не смогли довести до конца своих планов. Да и кроме того… — Трибониан остановился подыскивая выражение, чтобы докончить начатую фразу…

Юстиниан заметил его колебание и милостиво произнес:

— Говори, Трибониан. Мы разрешаем тебе высказать свое мнение полностью, без всякого стеснения.

— Государь, я хотел сказать, что… ты не Александр и не Цезарь.

Воцарилось гробовое молчание.

Велизарий упорно глядел в землю, Трибониан спокойно ожидал ответа императора.

Прошла минута, за ней другая и, наконец, раздался спокойный, ровный голос Юстиниана.

— Ты очень… откровенен, Трибониан!

— Всегда, государь. Это моя единственная заслуга.

Император не отвечал. Повернув голову, он встретил взгляд молчавшего до сих пор соседа Трибониана и произнес равнодушным голосом:

— А ты что скажешь нам, патриций? С которым из двух, только что высказанных мнений, согласен наш непобедимый полководец Нарзес?

С лица маленького человека сразу исчезла холодная усмешка, появившаяся при последних словах Трибониана, уступая место глубокой серьезности. Смело поднял он на императора свои громадные, черные, пронизывающие глаза, как бы освещающие его некрасивое, почти уродливое лицо. Странное это было лицо, замечательное и привлекательное, несмотря на его безобразие. Высокий и выпуклый лоб говорил о редкой силе ума и воли. Крепко сжатые, тонкие губы и густые, сросшиеся над переносицей брови выдавали железную волю и непреклонную энергию. Но в болезненной складке в углах рта, как и в общем выражении землистобледного истощенного лица, можно было прочесть целую повесть глубоко затаенных страданий, как физических, так и духовных. И фигура у этого полустарика была такая же грустная, почти жалкая. Маленький рост, позволяющий далеко не высокому Юстиниану смотреть на своего полководца свысока, умышленно наклоняя голову, делал пятидесятилетнего Нарзеса почти карликом. При этом одно плечо знаменитого военачальника было выше другого, а ноги неравной длины, что заставляло его опираться на толстую палку из черного дерева, с золотым крючком на конце. И все же, несмотря на почти комическое безобразие этой страдальческой маленькой фигуры, кажущейся вдвойне жалкой от богатого придворного костюма, из ярко сверкающей золотой парчи, — никому бы не пришло на ум засмеяться при виде этого роскошно одетого горбуна. Но зато многие, даже незнающие знаменитого имени этого несчастного калеки, невольно низко склонялись перед силой гения, ярко горящего в глубоких печальных глазах Нарзеса.

Маленький великий человек тяжело вздохнул, прежде чем отвечать ка вопрос императора, и затем заговорил чуть слышно. Голос у него был высокий и чистый — почти фальцет — такой голос, каким не говорят мужчины.

— Государь, я не советую тебе начинать войну с готами, покуда.

В глубоко впалых, точно выцветших глазах императора загорелся злой огонек.

— И ты туда же, Нарзес, — насмешливо произнес он. — И, вероятно, на основании таких же соображений. Ты ведь тоже искатель абсолютной справедливости.

— Нет, государь, справедливость понятие отвлеченное. Я же считаюсь только с реальными понятиями. Советуя тебе не начинать этой войны, я прибавил — покуда.

— Говори ясней, я не люблю загадок! — перебил Юстиниан. — Что означает твое «покуда»?

— Только то, что вещи необходимые следует исполнять раньше, чем прихоти. Человеку, который должен защищать свое жилище от разбойников, не следует вторгаться в дом мирного соседа.

— Что значит эта притч!?? — холодно спросил император.

— То, что твоему государству грозит опасность не с запада, а с востока. Только оттуда может прийти в Византию враг, способный погубить ее.

— Ты намекаешь на персов? — с презрением спросил император.

— С каких это пор Нарзес, мой великий соперник, боится персов? — пожимая богатырскими плечами, заметил Велизарий.

Нарзес не поднял глаз на своего противника. По-прежнему глядя в глаза Юстиниану, он произнес спокойно.

— Нарзес не боится никого. Всего же менее персов, которых он неоднократно побеждал так же, как они побеждали тебя, Велизарий. Но Нарзес знает восток и… предупреждает своего государя. Если не персы, то кто-либо иной, — название безразлично, — но опасность несомненно будет с востока. Не на Тибре живут враги Юстиниана и Византии, а на Тигре.

— Что же ты хочешь этим сказать? — холодно спросил император.

— Только то, что негоже для тебя, государь, наследник великого Константина, как и для нас, все еще считающихся «римлянами», оставаться данниками степных разбойников и платить им ежегодно несколько возов золота.

Бледное лицо Юстиниана вспыхнуло.

— Ты плохо выбираешь слова, Нарзес!.. Как смеешь ты называть «данью» простой подарок, или, если хочешь «субсидию», выдаваемую соседу, оберегавшему наши границы.