Виктор Зонис - Соломон. Царь тысячи песен

— Да, давно не виделись, великий царь, — кивнул головой Иосафат, тяжело дыша после поспешного подъема по крутым ступеням царского дворца.

Соломон внимательно рассматривал писателя. Иосафат постарел, сильно постарел. Тело расплылось особой старческой дряблостью, предвестницей близкого окончания земного пути. Седые, поредевшие волосы ниспадали спутанными прядями на желтое, покрытое родинками и пятнами лицо; глаза сузились, запали, полускрылись рыхлыми припухшими веками… но, несмотря на это, блестели живым, почти юношеским интересом к жизни.

Эх, мне бы так, — с завистью подумал Соломон. — Сдал старик, конечно, сдач. Ишь, никак отдышаться не может. Но глаза, глаза! Нет, это не тот Иосас/ют, который еще несколько лет назад умирал от страха, когда я поручил ему подготовить летопись… Да, поверил в силу свою писатель. Вот, что значит достойное дело! Эх, мне бы так… мне бы так…

— Читал я записи твои последние, — улыбнулся Соломон. — И в целом остался доволен ими. Но не следует, наверное, так возвеличивать роль царя. Нс только мои заслуги в том, что сделано в Израиле. Разве по силам одному человеку поднять целую страну?

— Нет, осмелюсь здесь не согласиться с тобой. Разве не помогали преданные люди отцу твоему? По в памяти народа и в истории останется именно он — великий Давид, создатель государства Израиль!

А Моисей? Разве мог он один удержать в пустыне многие тысячи недовольных людей, разве не было у него помощников? Но именно он, Моисей, великий пророк, останется навсегда в памяти человеческой как отец народа нашего, как уста Бога всемогущего. У великих людей есть великая привилегия — быть возвеличенными в веках, если их дела достойны того, или быть проклятыми навеки, если величие их было направлено во вред, а не во благо.

— Да, тут ты прав. Власть неограниченная ко многому обязывает. Эго самое страшное оружие из того, что придумано человеком, — вздохнул Соломон, вспомнив о сомнениях, давно не дающих ему покоя. — Ну, я обещал не вмешиваться особенно в труды твои, значит, осталось только переписать все набело. Откровенно говоря, не верилось мне поначалу, что удастся тебе закончить этот великий труд. Да и сам ты в это мало верил, помнишь?

— Помню, помню. И очень благодарен тебе, великий царь, что, несмотря на сомнения, выбор пал именно на меня. Ты тогда дал смысл существованию моему, позволил все эти годы жить, а не ожидать смерти.

Соломон махнул рукой.

— Перестань, только один Бог ведает нашим существованием, только Он направляет нас на пути жизненном. Я же был только невольным орудием в руках Его… Скажи мне лучше — ты много ездишь по стране, собирая по крупицам сказания народные для летописи, — что изменилось, на твой взгляд, в Израиле, что говорят люди в разных местах?

— Не знаю, понравится ли тебе то, что я скажу, великий царь, но ведь неправду ты почувствуешь сразу… Нет спокойствия сегодня в стране — от Иерусалима до самого окраинного селения на южных границах. И если раньше жизнь людей походила больше на ровную морскую гладь в безветренную погоду, то сегодня Израиль гудит, как потревоженный улей. И если в Иерусалиме, где сосредоточены богатство и власть, прославляют тебя, то… — замешкался писатель.

— Продолжай, — нахмурился Соломон. — Сам же сказал, что неправду почувствую я сразу. Продолжай и не бойся — за правду я никогда и никого не наказывал еще.

— Да не боюсь я наказания или гнева твоего, — поморщился писатель. — Отбоялся в жизни своей достаточно. В моем возрасте бояться нужно только одного: чтобы переход в мир иной не был мучительным и долгим… Понимаешь, спокойствия давно уже нет в пределах Израилевых. Одни говорят, что ты демон с гордыней непомерной, посланный Богом в наказание народу за грехи его; другие — что ты пророк великий, равного которому не было со времен Моисея, и что мудрость твоя выше мудрости всех прочих людей на земле, потому что идет через мысли и деяния твои от самого Всевышнего… Но больше, гораздо больше тех, кто проклинает, а не прославляет тебя, великий царь, — тяжело вздохнул Иосафат. — Богатеет страна, но нищает народ ее. Люди стонут от непосильных податей, и, поверь, меньше всего их интересует величие Израиля и царя его…

Соломон встал со скамьи, стал прохаживаться, нервно сжимая руки. Наконец, он остановился, присел рядом с писателем.

— Ничего нового не услышал я от тебя, — грустно произнес он. — Да и по-другому быть не могло. Не хватает мудрости у меня, чтобы построить великий Израиль и нс ущемить при этом интересы людей. Думаю, что это непосильно для смертного человека. Животные приносят потомство, потому что так устроено Всевышним, чтобы род их не иссяк. Но у людей, у людей много важнее, что оставишь ты потомству своему в наследие, как продолжат дети дело твое. Разве народ Израиля не дети мои? Разве не оставлю я им страну эту в наследие? Разве заберу я в могилу с собой богатство страны, ее города и дороги? Меня называют мудрым царем, но скажи мне — это дар Божий или наказание? Что проку мне от мудрости? Разве делает она мою жизнь беззаботной и счастливой, разве наполняет она сердце мое весельем? Нет, только заботами об устройстве страны, и скорбью от непонимания замыслов моих теми людьми, что окружают меня. Но если Господь наградил или наказал меня даром этим, значит и поступать буду я по мудрости своей, или по глупости, потому что кто знает, где пролегает граница между ними?

— Да, правда твоя, великий царь! Но у землепашца простого правда собственная и она заключается в том, что он хочет сытно есть и спокойно спать при жизни своей и оставить потомству не города и дороги, не Храм иерусалимский, а домик свой маленький и лозу виноградную. Для этого он рожден, для этого и живет…

— Ну что ж, не мной устроен этот мир, не я, а Всевышний сделал царей царями, а крестьян крестьянами. И не могут быть все равны ни в достатке своем, ни в устремлениях своих. Царю нужен Храм для всего народа, а народу нужен домик в тени лозы виноградной — каждому для себя. Но без Храма нет народа, а без домика — есть! — ударил Соломон кулаком по столу. — И будет так, как хочет царь, потому что поставлен он над народом!

Еще во время беседы с Иосафатом заметил Соломон в стороне начальника дворцовой стражи, нервно переминающегося с ноги на ногу.

— Ну, что тебе? — спросил он, отпустив писателя.

Тот подбежал, молодцевато поклонился.

— Час назад примчался гонец с юга. В сторону Иерусалима движется огромный караван. Говорит, что не видел еще никто такого ни по богатству, ни по величине его. Думаю, что показалось гонцу, конечно, но, говорит, караван этот состоит из невиданных животных и диких зверей, и управляют им светловолосые и голубоглазые великаны. И что караван этот огромен — растянулся на тысячи локтей!