Виктор Зонис - Соломон. Царь тысячи песен

Вернувшись во дворец, царь вызвал к себе Садока и Гада. Соломон неспешно прохаживался по тронному залу, бросая время от времени быстрые колкие взгляды в сторону застывших в угрюмом ожидании пророка и первосвященника. Наконец он уселся на трон.

— Сегодня утром Ванея избил Аменхотепа. Вам известна причина?

— Она известна самому последнему слуге во дворце, — едва сдерживая ярость, процедил Садок.

— Хорошо, проще будет говорить, — кивнул головой Соломон. — И что скажешь об этом, первосвященник?

— Скажу, что царь развел в доме своем мерзость языческую, и не только в доме, а и во всем Иерусалиме. И если бы это был не царь, а простой смертный, я велел бы побить этого человека, и первым бросил бы камень!

— Да, жалость, какая — я не простой человек, а царь, — ухмыльнулся Соломон. — Придется до поры обуздать тебе свою кровожадность… А ты, пророк, наверное, тоже приготовил для меня обличительные слова?

Гад плюнул себе под ноги:

— Гнев Божий страшнее любых слов. Бог тебе дал, он и заберет. Все отнимет у тебя. Опомнись, Соломон, пока еще не поздно — опомнись!

— Это пророчишь мне ты, человек, или Бог сейчас говорит устами твоими? — Соломон побледнел, на его виске родилась, набухла, покатилась по щеке капля пота.

— Это говорю тебе я, человек, когда заговорит Бог, поздно будет что-то менять.

— Хорошо, я услышал вас. А теперь прошу услышать меня. — Голос его стал вкрадчивым, тихим, примирительным. — Разве мог бы я без веры построить Храм, разве мог бы я без веры вершить в стране правосудие?

Вера моя сегодня сильна, как никогда раньше. Но и справедливость во мне не менее сильна и вопит голосом громким. Я недавно говорил с мореплавателями, что ходили в землю Офир. Много испытаний было на их пути, много лишений претерпели они. И знаете, что было самым тяжелым для них? Не скудость воды и пищи, не болезни и опасности, не жара и холод, а невозможность праздновать и горевать вместе с народом своим, приносить всесожжения Богу нашему великому! Так говорил мне каждый из них, говорил не ради похвалы и награды, а от сердца своего и по вере своей.

Народ Израиля — особый народ, мы знаем истину, которая есть наш Бог. Поэтому мы сильны сегодня, как никогда ранее, поэтому будем жить под небом, пока будет с нами пребывать дух Бога нашего, а значит, во веки вечные. Я знаю это, и в знании этом непоколебим!

Но, чем больше крепла во мне вера, не слепая, как голос крови, а осознанная и выстраданная, тем больше думал я: почему народы другие не постигли Единого, почему Он не внушил им тот трепет, который испытываем мы перед величием Его, почему не обратил их в прах за поклонение мерзким идолам? Бог не стал для них судьею. Но это хотите сделать вы! Хотите вершить суд над иноверцами, от имени Бога и заменяя Его.

Голос Соломона окреп, за несколько мгновений вырос от вкрадчивого шепота до обличающего крика. Внезапно он оборвался, повис в напряженном воздухе, остановился над сжавшимися фигурами пророка и первосвященника. И тишина, последовавшая за этим, была на пределе человеческих сил…

— Нам нет дела до других народов, как не вправе мы судить о замыслах Божьих. Это грех, большой грех! — прервал мучительную тишину Садок.

Соломон подошел к первосвященнику, обнял его за плечи:

— Не ссоры ищу я с вами, а понимания, — тихо произнес он. — Но разве меньший грех лишать веры других людей? Разве не помогли нам финикийцы построить Храм Богу Единому? Мы, приглашая их в Иерусалим, разве не знали, что они другой веры? Только Бог может судить людей за веру их, только Бог, но не смертные люди. Мы же можем судить только за грехи человеческие. И мы сегодня не можем изгнать всех чужеземцев из страны нашей, тем более лишить их права верить в то, во что они верят. Но веру истинную нужно укреплять, чтобы народ наш, глядя на язычников, не усомнился в ней и не поколебался. Я очень долго думал над этим. Священники и левиты должны отрабатывать хлеб свой, должны слепую веру в народе сделать осознанной. Мой великий отец, Давид, написал много прекрасных песен во славу Господа, да и я, хоть не обладаю даром Давида, тоже попытался восславить Сущего. Почему бы нам не исполнять их в Храме во время богослужений? Почему не дать народу Израиля насладиться пением во имя великого Бога нашего? Разве слово не бывает иногда сильнее и острее меча, разве не способно оно карать или миловать больше, чем самый суровый или мягкий приговор суда? Давайте же вместо того, чтобы воевать с несколькими жалкими и ничтожными капищами, сделаем непоколебимой веру в народе нашем, тогда презрение к мерзости языческой будет в нем сильно не страхом, а пониманием!

Соломон просматривал последние записи по истории Израиля. Царь уединился в парке — в той его части, где никто не смел появляться без особою повеления. Соломон читал внимательно, увлекся — в записях сообщалось о тех событиях, участником которых был он сам. На нескольких десятках глиняных табличек, в скупых беспристрастных фразах, уместились двадцать лет его правления — двадцать лет великих побед и досадных поражений. Соломону не все было по душе, и он задумался, соображая, что и где нужно подправить.

Вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Царь нахмурился, отложил глиняные таблички и, осмотревшись, заметил Аменет. Царица одна, без обычной свиты, в развевающейся, словно оборванный парус, накидке быстро семенила по дорожкам, периодически срываясь на бег. Соломон с интересом рассматривал Аменет, мстительно отмечая неуклюжесть ее движений, краску, которую быстрая ходьба и насмешливое солнце размазали по раскрасневшемуся лицу.

Та ли это Аменет, — подумал Соломон. — То ли это воздушное и благоухающее создание, вызывавшее во мне когда-то неизменное вожделение? Куда и когда исчезла прекрасная и загадочная египетская принцесса, с годами превратившаяся в сварливую и неряшливую царицу…

— А, вот ты где! Наконец-то я разыскала тебя, — Аменет поспешно приводила себя в порядок. — Нам нужно немедленно поговорить!

Соломон нарочито неторопливо сложил таблички в стопку, неприязненно посмотрел на царицу

— Как ты сюда попала, кто посмел тебя пропустить?