Ефим Гальперин - Бешенство подонка

И потому Ленин продолжает строго:

– Что вы, товарищ Раскольников, можете сказать о первом помощнике начальника военного отдела Центробалта Щастном? Вот его план вывода флота из Гельсингфорса. А то ведь, не ровен час… Немцы захватят флот.

– Так вроде… Брест. Переговоры с Германией. [85]Там ведь про флот целый раздел. Отдать положено…

– Хрен они получат, а не флот! Нет, мы, конечно, обещаем. И Балтийский и Черноморский. Куда деваться. Но вот им! – Ленин скручивает кукиш. – Короче. Человек по фамилии Щастный? [86]

– Знаю лично. Доверять можно! Вы же, Владимир Ильич, понимаете как с офицерами… Контра отъявленная! А Алексей Михайлович Щастный на заседании Центробалта при всех… Дал свое честное благородное слово!

У Ленина темнеет в глазах. Он вскакивает. Несколько минут нервно ходит по кабинету. Выглядывает в приемную:

– Сталин здесь? – спрашивает он секретаря Горбунова, – Пригласите его!

Ленин возвращается к Раскольникову:

– Значит, вы считаете, что можно поручить этому господину столь архиважное дело. Как-никак две сотни боевых кораблей. Там ведь еще и британцы, сволочи, как вороны кружат, хотят поживиться нашими…

Входит Сталин. Здоровается.

Раскольников добродушно улыбается ему. Встает и пожимает руку.

Сталин смотрит исподлобья, снизу вверх. (Сталин ростом 154 см. Раскольников 187 см.)

– Так что давайте, товарищ Федор, – говорит Ленин. – Раз ручаетесь, то вот вам и карты в руки.

Ленин передает Раскольникову планшет с планом Щастного:

– Императорский флот умер. Мы строим наш новый Красный флот! Каждый корабль на вес золота! Торопитесь! Времени нет!

Раскольников выходит. Сталин смотрит вопросительно на Ленина.

– Те-ре-щен-ко! – произносит Ленин. – И этого! Пинхаса…

В том, как он произносит «Терещенко», сопровождая слово взмахом ладони, есть приговор.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Кабинет начальника тюрьмы. Вечер.

Начальник тюрьмы, Терещенко и Рутенберг.

– Ну вот, слава Богу! – говорит начальник тюрьмы – Справедливость! Она всегда торжествует! Так что завтра в восемь утра вы свободны!

– Почему? – тихо спрашивает Рутенберг. – Приказ уже у вас. Так что вы можете отпустить нас сейчас.

– Как это? – шепчет начальник тюрьмы, – Распорядок дня. Освобождаемых всегда выпускают в восемь. Что вы! У меня большая семья…

– Да. Старуха-мать. Дети… – Рутенберг смотрит в глаза начальника тюрьмы. – Мы уйдем на рассвете. Часов в пять? И через кочегарку. Я думаю, вы понимаете…

Начальник тюрьмы молчит. Потом кивает головой.

– И еще просьба, – говорит Рутенберг. – Тут я у вас в тюремной библиотечке наткнулся на университетский курс гидродинамики профессора Бушмича. Позвольте экспроприировать?

– О чем речь! С дорогой душой! Берите.

Петроград. Улицы. Раннее утро.

Тишина. Пусто. Пронизывающий ветер с Финского залива. Идёт снег. На улицах ни души. Город будто вымер.

Шикарное пальто Терещенко превратилось в рогожу. Сбитые ботинки. Да и Рутенберг выглядит, как нищий.

Они ныряют из одного двора в другой. Ведет Рутенберг:

– Главное, подальше от тюрьмы…

– А давайте, пока рано и мы недалеко… – предлагает Терещенко, – сходим в Зимний дворец за папкой.

– Да, бросьте! Они наверняка нашли уже. Потому и выпустили, чтобы теперь встретить за воротами и прирезать в тихом…

– Нет. Тогда бы так долго не держали бы. Есть предчувствие, что там папка.

– Тогда нам сюда! – Рутенберг направляется в переулок.

– И как вы знаете, Петр Моисеевич, какой двор проходной?!

– Я хорошо ориентируюсь в этом городе. Как бы иначе я тогда спас бы попа Гапона…

– А правда, что вы были настолько дальновидны, что прихватили с собой ножницы. Чтобы когда начался расстрел демонстрации обстричь попа для маскировки…

– Миф! Просто, у меня был швейцарский ножик. А в нем ножнички. Азохн вэй, те ножнички. Но обкорнал попа за милую душу. И привел к Максиму Горькому.

Рутенберг и Терещенко подходят к Литейному мосту. Мост разведен.

– Подождем. Немного осталось.

Они спускаются под мост. Холодно.

– А веревку чтобы повесить попа? С собой принесли, Петр Моисеевич?

– Опять миф! Шнур от занавесей сорвал. Вот на нем-то… Вы лучше расскажите, как вы обанкротили казино.

– Не поверите! Два раза! – смеется Терещенко.

– Поверю. Господь, если дает, то полной пригоршней. Если бриллиант, то самый большой. Если яхта то самая большая. Если женщина… Скажите, Миша, а девиц в шампанском купали? Ха-ха…

– Купал!

Опускаются фермы моста, Скрючившись от пронизывающего ветра два оборванца – Рутенберг и Терещенко – переходят пустой мост. Идет снег.

Петроград. Зимний дворец.

Раннее утро.

Через разбитое окно Рутенберг и Терещенко пробираются в пустой Зимний дворец.

По заснеженной лестнице они поднимаются на второй этаж. Заходят в столовую. Через разбитые окна намело снега.

Терещенко проходит вдоль стены. Дует на замерзшие руки. Отодвигает сломанные кресла. Засовывает руку в щель между панелями. Ничего. Выламывает панель.

От этого резкого движения папка скользит по балке в глубину. Падает в пыль на межэтажное перекрытие.

Но этого Терещенко и Рутенберг не видят.

Треск привлекает внимание. В столовую с ружьем в руках заглядывает старик-сторож:

– Это что за безобразие! Сейчас рабочую милицию кликну. А ну-ка, марш отсюда, архаровцы!

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Раннее утро.

Начальник тюрьмы осторожно из-за занавески выглядывает в окно.

Сквозь пелену падающего снега на углу чернеет автомобиль. Ждут выхода Терещенко и Рутенберга.

Потом из машины выходит человек. Подходит к проходной тюрьмы, заходит внутрь. Выходит. Машина уезжает.

Начальник тюрьмы крестится.

Петроград. Зимний дворец. Подвал.

Комната сторожа. Раннее утро.

В печке горит огонь. Чайник закипает. На топчане сидят Терещенко и Рутенберг. Блики огня на лицах. Пьют чай.

– А все картины и скульптуры комиссары снесли в подвалы и запечатали, – рассказывает стари к-сто рож. – Опять же только эти подвалы и топим. А дворец весь на ветру. Вы, господа, грейтесь, а я пойду. Машина с углем обещана.

Уходит.

– А почему бы нам, Миша, не податься в родную Украину, – говорит Рутенберг. – Мы ведь оба родом оттуда. Там тепло. Отобьем ее у Ленина, сделаем ее независимой. Вы будете министром. Сразу и финансов и иностранных дел. А я при вас «учёным евреем». И еще инженером по электрической части.

– Нет уж, увольте. В политику я ни ногой. Никогда! – качает головой Терещенко, – Осталось у меня только одно дело…

– Выбросьте из головы этот бред!

– Нет! Я должен! Иначе не прощу себе до скончания века. Мне говорили про вас, Петр Моисеевич, что вы даже крестились, а потом… Через позор и плевки, вернулись в иудаизм. К своим.