Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Вволю наигравшись, они вышли из реки и легли на тёплый песок как раз напротив приоткрытой двери купальни.

У Акима закружилась голова, и он вершок за вершком стал изучать лежащее перед ним обнажённое девичье тело, наслаждаясь живой упругостью, овалами, округлостями, покатостями, изгибами и всей поэзией плоти юной стройной девушки.

Чуть согревшись на солнышке, парочка поднялась и зашла в соседнюю купальню.

Дальнейшее Акиму стало неинтересно — там не было поэзии, и он отошёл от перегородки и сел на лавку, ощутив через некоторое время, что купальня начала угрожающе раскачиваться.

«По–моему, ещё немного и мы все очутимся в воде… Вот они удивятся, когда я между ними вынырну», — услышал мычание: «Фе–д–д-ю–ю–сь!» А в ответ пароходный гудок: «Ма–а–н-ю–ю–сь!»

Их свадьбу сыграли в конце июля, после приезда Георгия Акимовича с семьёй, и Глеба, с кошачьей своей копилкой.

Состоялась этим летом, за тысячи вёрст от Рубановки, ещё одна скромная и незаметная свадьба. Женились Владимир Ульянов и Надежда Крупская, сосланные за антиправительственную агитацию в сибирское село Шушенское.

Село это, по сибирским меркам, не какая–то там глухомань, а волостное, с кирпичной церковью на центральной, дольше версты протянувшейся улицы.

В церкви этой и обвенчались молодые, чтоб жить долго и счастливо. Хоть и исповедовали они материализм, а Бог его ведает.., может, там что и есть, наверху, человеческому разуму неподвластное…

После церкви, оглушённые и счастливые, ехали в тряской двуколке по пыльной улице, с крепкими, на двести лет строеными избами, срубленными из пихтовых, крепче стали, брёвен.

За высокими заборами, молодым кланялись длинные, потемневшие от времени и непогоды, журавлиные шеи колодцев, да приветственно гавкали, будто желая добра и достатка, шелудивые цепные псы.

— Завтра я подарю тебе Марьин корень. Ни в Петербурге, ни в Москве нет такой красоты… Только здесь цветёт этот прекрасный цветок в половину человеческого роста, бордовый, с жёлтой, как солнце, сердцевиной.

Бледная от счастья, уже не невеста, а жена, смеялась, радуясь солнечному дню, пыльной зелени, тряскому возку, звону колокольчика под дугой, и особенно — сидевшему рядом невысокому, с аккуратной рыжей бородкой, лысоватому молодому человеку, её мужу.., её единственному.., её судьбе…

А где–то там.., в необъятной синей дали, величественные и вечные, как их любовь, укрытые небом и снегами, поднимались громады Саян…

Отсюда они казались нереальными, фантастическими и загадочными, словно будущее…

Мыслями она вернулась к этой близкой и понятной маленькой улочке, на которую незаметно свернули с центральной. А вон и небольшая речка, с таким же названием как село. Неподалёку от реки, небольшой опрятный домик, где ждут их гости.

«Подольше бы не кончался срок ссылки… Подольше бы мы не расставались и были вместе…»

А навстречу уже друзья… И смех… И поздравления… И поцелуи… И радость.., радость.., нескончаемая радость… И не надо никакого светлого будущего, если настоящее столь прекрасно.

Местному начальству известно, что у Ульяновых сегодня свадьба. Съедутся гости — ссыльные из соседних сёл: Ермаковского, Тесинского и даже из Минусинска.

Поселенцы знали, что из Санкт—Петербурга предписано уездному и волостному начальству всячески поощрять отвлекающие от политики семейные радости и свадьбы особенно.

«Глядишь, остепенятся и образумятся бунтовщики, коли жена появится и сопливые детишки пойдут, которых кормить и лелеять надо… Тут уж не до политики станет… Некогда будет нелегальную литературу читать и рабочих баламутить… Пусть лучше с жёнами цапаются, нигилисты проклятые».

И был праздник. Было веселье, шутки, цветы и поздравленья. Главное бдюдо — сибирские пельмени. И надоевшая красная рыба, икра, балыки и немного вина — зачем голову дурить, она должна быть всегда ясная для политики и книг, несмотря на женитьбы и свадьбы. Мало ли что там высшее начальство думает.

После вина — бесконечные разговоры и споры.

Они уже знали, что их товарищи собрались в Минске на первый съезд.

— Партия состоялась без нас, — горячился товарищ Ульяновых по ссылке, Кржижановский, — мы создали партию, но её учредили без нашего присутствия. И тут же царские сатрапы разрушили её, погубив в арестах. Что делать? Нам необходима пролетарская партия.

— Я знаю, что нам делать, — перебил товарища Ульянов.

Гости повернулись к нему.

«Как он умён! — любовалась мужем Крупская. — Как его слушают и уважают».

— …Долго думал… Путь один. Дг–г–угого не дано. Нужно создавать газету. Да! Да! Да! Не спог–г–ьте. Габочим как воздух, нужна газета! Своя! Габочая, — рубил рукой, другую зацепив за пройму жилета.

— Где же будем её выпускать? Охранка глаз с нас не сводит, — озадаченно поинтересовался Кржижановский.

— Как где? Газумеется за г-ганицей. А здесь, в Госсии, во всех кгупных гогодах найдём агентов по гаспгостганению, с котогыми будем поддегживать связь. Мы создадим новую пагтию с помощью нашей газеты. Пгавда! Пгавда! Не спогьте…

— А как назовём её?

— Мы с Надей поклонники Пушкина, — окинул взглядом внимательно слушающих его товарищей, — и находимся там же, где и декабгисты: «Оковы тяжкие падут, темницы гухнут и свобода.., нас пгимет гадостно у входа…»

— И далее, — возбуждённо поднял вверх руку Кржижановский: «Наш скорбный труд не пропадёт, из Искры, товарищи, возгорится пламя…» — Точно! Искра!

«Лучше бы сегодня они говорили о пламени любви», — глядя на мужа, вздохнула Надежда Константиновна.

Увидев поскучневшее лицо жены, Ульянов захлопал в ладоши и воскликнул:

— Товагищи, веселиться, веселиться и веселиться. Хватит газговогов. Пгидумал! Мы идём гулять, — довольно засмеялся он и потёр руки.

Проводив молодых с гостями и закрыв калитку, брат хозяина избы — здоровенный, кряжистый мужик с окладистой русой бородой, в новой сатиновой рубахе, из ворота которой выглядывал медный крестик, прошёл в горницу и, покряхтев для солидности, устроился на лавке рядом со старшим братом.

— Водки у них штой–то маловато быдто–бы, зато ихние бабы цибарки смолят, — поскрёб пятернёй затылок. — Вот скажи, как старший брательник, рази бабы курят?

— А чо им не дымить? Царь–батюшка за всё заплатит, однако. Это нам работать следоват, а им — болтай да веселись… Тридцать рублёв золотом в месяц на прокорм получают… Во-о!

— Три–д–ца–ать рублё–ё–в?! — ошалел младший. — Чо тут песни не играть? Да за тридцать рублё–ё–в? — в задумчивости ласково опрокинул в себя лафетничек горькой. — В левольцанеры подамси-и. Надоть, как придут, выведать, берут они ишшо левольцанеров али местов боле нема? — размечтался он, уплетая за обе щёки пельмени. — Веселись себе, песни играй и работать не надоть! За тридцать рублев–то… Да не каких–то там сребренников, а зо–ло–то-м!