Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Завитые светлые волосы её были искусно уложены в замысловатую причёску, с приколотым большим чёрным бантом. Высокая и статная, она гордо стояла перед Акимом. Вполне определившаяся грудь вызывающе смотрелась сквозь декольте платья.

Она знала себе цену.

Натали при ней была как гадкий утёнок при лебеде. Платье под шею — какое там декольте. Худенькая и невысокая. И всё равно Аким не променял бы Натали и на тысячу её красавиц–подруг.

— Аким, познакомь с дамами, у людей ни одной, а у него целых две, — с шиком щёлкнул каблуками и поклонился Ольге Дубасов.

На Натали он даже не глянул.

— Ольга, Натали, — произнёс Аким.

— Очень приятно! — вновь щёлкнул каблуками Дубасов.

«Ого! Галантный какой, — поразился Аким, — все пятки, наверное, отбил».

— А это Виктор Дубасов, — хотел добавить: «По кличке «Дуб», — но вовремя передумал.

— А я гляжу, кто это так нахально даму ведёт? Присмотрелся, а это старина Рубанов…

«Оказывается, я нахально шёл», — порадовался за себя Аким.

И вновь музыка. И вновь вальс. Капитан Кусков знал, какой танец ждут юнкера. И танец этот явно не «полька».

Дубасов пригласил Ольгу, а Аким, на этот раз хладнокровно и, как подобает юнкеру, твёрдой уверенной походкой, повёл Натали к танцующим.

— А мы послезавтра отправляемся в Красносельский лагерь, — наслаждаясь вальсом, сообщил Рубанов. — Экзамены позади, — чуть подумав, добавил он.

— А у нас экзамены впереди, — вздохнула Натали. — А когда их сдам, получу свидетельство домашней учительницы.

— А в прошлом году?

— В прошлом году, после семи лет учёбы, получила аттестат учительницы начальной школы. Я с восьми лет учиться пошла. А Ольга с девяти, — улыбнулась она. — Затем родители хотят отправить меня в Москву, к тёте. Женщина старая и одинокая. Сорок лет уже.

— Натали, прошу тебя, напиши мне письмо… Хотя бы осенью. Я дам тебе свой адрес.

На этом балу губ её он не коснулся.

Утром 23 мая в Павловском военном училище проходила репетиция конца света. Но не от звёздного дождя, а от переезда младшего курса в Красносельский лагерь.

В последний момент выяснялось, что о чём–то забыли, чего–то не сделали. Потный от напряжения переезда полковник Кареев «пушил» ротных, а те — своих младших офицеров.

Довольные жизнью старшекурсники подбадривали младших:

— Козероги-и! — вопил юнкер, бывший в первый день училищной жизни Рубанова и Дубасова хмурым дневальным. — Опорожняй вещевые мешки для завтрашних нарядо–о–ов, — аж захлёбывался он от восторга.

По всему коридору творилось что–то невообразимое: крик, гомон, смех, ругань, дурацкие советы и дурацкие ответы.

— Вот ты, Банников и положи в свой вещмешок два наряда не в очередь, — расщедрился Кареев, испортив смуглолицему невысокому юнкеру настроение.

— Вот иди теперь, сам себе честь перед зеркалом отдавай, — посоветовал ему Рубанов.

— И вещмешок с нарядами не забудь прихватить, — напомнил хмурому юнкеру Дубасов.

По мере роста профессиональных навыков, почтение к старшему курсу начинало убывать. К тому же, с сентября, после лагерных сборов, старшими становились они.

— Чья фляга-а? — орал Кареев. — И сапог! Господа юнкера, сейчас всех в карцер отправлю… Кто без сапога до сих пор? Капитан Кусков, руководите здесь, я насчёт поезда пойду уточню…

«Каждый год светопреставление… Старшие две роты в этот день в отпуск следует отправлять», — уходя, слышал за спиной:

— Подтягивай подпруги, козероги-и, не спотыкаться на все четыре-е…

«По–моему, это юнкер–парикмахер Ковалёв орёт. Времени нет, а то бы я его подстриг под гребёнку своей шашкой… Ну ничего… У них ещё экзамены впереди… А в июне старшие роты отправить в лагерь полегче будет».

После молебна, немного успокоившийся Кареев, лично повёл две роты Павловского училища на станцию. Он гордо шествовал по мостовой, наслаждаясь маршем училища. За его спиной, с удовольствием пели уже вычищенные, выглаженные, аккуратные юнкера, чётко отбивая строевой шаг, и ровно держа на левом плече винтовки с примкнутыми штыками.

Последнюю строку первого куплета полковник Кареев пропел вместе с юнкерами. Душевное равновесие его полностью восстановилось. А когда на железнодорожной станции он распределил юнкеров по вагонам раздолбанного пригородного поезда, то и вовсе успокоился и, умиротворённый, направился в голову состава, где не в меру упитанный юнкер старшего курса Николай Малюшин сопел, пыхтел, кряхтел и щурился, устанавливая фотографический аппарат и нацеливая его на собравшихся около паровоза офицеров.

«Будто на глазомерных съёмках, которые младший курс едет проводить», — хмыкнул полковник, устраиваясь в центре офицерского сообщества и делая приличествующее обстановке и должности выражение лица. Но от мысли, что юнкера распределены по вагонам и скоро отправятся в Красносельский лагерь, рот предательски расплывался в улыбке.

Малюшин между тем, поколдовав у аппарата, накрылся с головой пустым вещмешком.

«И этот тряпку свою забыл, — расплылся ещё шире и скосился на офицеров. Все были солидны и серьёзны, как и подобает начсоставу ПВУ. — Один я как ротный дурачок получусь… Следует сосредоточиться…Юнкера–то, наверное, из вагонов повылазили, — стал настраивать себя на рабочую обстановку. — И эти тоже хороши, — хмурился он, — батальонный командир пёхом чешет, а младший комсостав на извозчиках изволит до станции катить».

От улыбки не осталось и следа. На фото он получился, как и положено ужасу юнкеров, суровым и грозным, словно десять нарядов не в очередь.

Не успел после съёмок смочить пересохшее горло в пристанционном буфете, как обнаружил своих подопечных, позирующих перед фотографом.

Достал часы на цепочке и глянул: «Времени ещё достаточно… И почему русские так любят сниматься на память? — философствовал полковник, разглядывая юнкеров в белых рубахах и белых летних фуражках, суетящихся перед аппаратом. — Без меня не разберутся», — пошёл руководить съёмками.

— Господа.., вам, вам говорю, второй взвод… Половина сюда садитесь, а остальные группируйтесь за ними. Подсумки поправьте… Рубанов, вас касается… Сюда, возле фонаря вставайте, а вы двое, на поваленное дерево садитесь, — распоряжался командир батальона. — А вы не дети уже, язык товарищам показывать, — сделал замечание выглядывающему из окна вагона юнкеру Антонову.

Так и сохранился этот миг в необъятной вечности: улыбающийся Аким обнимает за плечи Дроздовского и Дубасова, Зерендорф для важности скрестил руки на груди, Олег Пантюхов, заслонившись от неяркого солнца ладонью, смотрит вдаль, а Сашка Колчинский, сложив руки рупором, чего–то кричит из окна вагона.