Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

— Р–р–ота! Стой! Продолжим Журавушку, — дал команду Зерендорф, и довольный курс дружно затянул, стоя перед бараком пажей:

Спев, весело продолжили свой путь, оставив пажей в глубокой задумчивости.

В запале творчества, этот вечер юнкера посвятили песенному искусству, услышав, как вдалеке поют николаевцы:

Далее, по эстафете, куплет подхватили артиллеристы–михайловцы:

Возвысили они себя. Следом константиновские юнкера пропели избитые строчки про павлонов, а те успешно отдарились:

Жура–жура–жура мой, журавушка молодой, — гремело в воздухе до самого отбоя.

На следующее утро, выполняя приказ до сих пор обсуждающего результаты стрельбы капитана, Зерендорф, знакомой уже дорогой повёл роту на стрельбище.

Хорошо позавтракавший и потому довольный жизнью «Капрал» бежал перед строем, трудолюбиво ставя метки на окрестных кустах.

Пересекая парадную линейку пажей, павлоны насторожились, разглядывая, чего это «шаркуны» держат в руках, не на фляги, не на подсумки непохожее. Оказалось — клизмы. А один наглый и здоровый паж любовно прижимал к груди огромнейший пульверизатор. И он ведь был не пустой…

Нарушив дисциплину, Аким крикнул из строя:

— Господа пижи, у вас что, запор?

И тут же поплатился за этот вульгарный вопрос, будучи обрызган какой–то необыкновенно вонючей жидкостью из вместительного пульверизатора.

Благоразумный «Капрал», почуяв нестроевые запахи, опрометью бросился в кусты и появился перед строем уже на стрельбище. Словом, службу завалил полностью.

Пропустив павлонов через парадную линейку, пажи не отстали, а зарядив, по–новому, вонючей жидкостью свои боевые клизмы, преследовали юнкеров по дороге, отделяющей первобытную стоянку пажей от лейб–гвардии Финляндского полка.

Выбежавшие поглядеть на представление финляндцы, покатывались со смеху, показывая пальцами на мокрых павлонов.

И даже в такой неординарной ситуации юнкера не сломали священный строй, а высокомерно глядя на нападающих, чётко отбивая шаг, топали дальше.

Они уже приучились, что строй для павлона — превыше всего.

Финляндцы это поняли и перестали ржать, уважительно провожая взглядом колонну Павловского Военного Училища.

Отстрелялись на этот раз неважнецки. Даже Рубанов промахнулся, принюхиваясь к исходящему от рубахи запаху.

На обратной дороге, услышав крик дневального: «Павлонов несу–у–т!» — неуёмные пажи поднесли к глазам заранее приготовленные огромные монокли на широких жёлтых лентах, страшенных размеров подзорные трубы и бинокли, чтоб смотреть свысока на «вонючих» павлонов.

Юнкерский строй прошёл как по ниточке, лишь один «Капрал», стыдясь за утреннее своё поведение, вступился за честь роты, громко облаяв смутьянов, и попытался укусить огромного пажа, который давеча держал в руках пульверизатор, а теперь глядел на юнкеров через монокль величиной с тарелку.

«За меня мстит», — подумал про собаку Рубанов и крикнул:

— Мы вам под них скоро глаза подравняем! — «Становлюсь постепенно рупором роты», — погордился собой.

Зерендорф промолчал, не сделав замечания, видно был того же мнения.

Дубасов яростно сверкал очами. Нарушить строй, чтоб куда–нибудь засунуть пажу подзорную трубу, он не мог — воспитание не позволяло.

В столовую никто не пошёл, аппетита не было. Почистив и смазав винтовки, помчались купаться на озеро. В воду с мостков, под лай «Капрала», бу'хались в одежде и сапогах. Благо, день был жаркий.

После водных процедур, до вечера, стирали и сушили на солнышке форму. Ходили, ясное дело, в чём мать родила, и кожа по цвету прошла все метаморфозы, начиная от белых рубах, потом медных тарелок и, наконец, сравнялась с сапогами.

Поужинав, опять ринулись на озеро. На этот раз поплавать на лодках.

Зерендорф со своими нукерами, заняли восьмивёсельную шхуну, остальные, записавшись в очередь, рассекали во всех направлениях Дудергофскую лужу на лёгких каравеллах… Или яхтах, корветах, крейсерах, в зависимости от фантазии «моряков».

В консервную банку, с надписью на борту «Сойка», вместилась вся триангуляционная пятёрка.

В тесноте, как говорится, да не в обиде. Дубасов сидел на вёслах, Пантюхов на корме крутил фанеру с рукоятью, под гордым названием «руль», Аким был рупором команды и, расположившись на носу или клюве «Сойки», орал встречным яхтам, каравеллам, шхунам и крейсерам: «Побереги–и–ись!» Дроздовский с Антоновым обязанностей по лодке не имели, и являлись просто моряками.

И тут Рубанов заметил флот неприятеля, состоящий из одной восьмивёсельной посудины, которая неуклюже, как и Зерендорфская — кто в лес кто по дрова, отчаливала от противоположного пажеского берега.

— Господа корсары, прошу ко мне, — взял он руководство в свои мстительные руки.

И когда корсары окружили «Сойку», выложил свой план:

— Господа пираты, дадим бригу противника отплыть на серёдку озера и неожиданно, как наряды не в очередь, свалимся им на голову.

— Снаряды? — переспросил Дубасов.

— Наряды! — поправил его Аким. — Цель — перевернуть судно с сухопутными матросами, и пусть шаркуны по дну добираются до берега.

Народ с великим воодушевлением согласился на атаку.

Зерендорф, пыхтя и ругаясь, на совещание «генштаба» опоздал. Его броненосец, к удивлению морских волков, медленно крутился вокруг своей оси.

Дубасов хотел прочесть басню Крылова — когда в товарищах согласья нет, но перепутал слова.

Дроздовский начал что–то про лебедя, рака и щуку, но среди них почему–то затесался «Капрал» и запутал всё дело. Закончил он басню нравоучительной цитатой из устава внутренней службы.

Аким перебирал в уме подходящие случаю вирши Пушкина, но выдал:

— Медведь, мартышка, козёл и косолапый мишка…

— Козла в компании не было, — стал спорить Дубасов.

— Не козла, а медведя, — не согласился с ним Дроздовский.

Отвлекли их от поэзии, вошедшие в ритм и раскочегарившие свой восьмивёсельный дредноут пажеские яхтсмены.

Перевязав один глаз платком и произнеся:

— Эх, нам бы ещё шарманку с попугаем, — Рубанов дал команду: «На абордаж!»

Корсары в несколько минут окружили корабль противника и со словами: «Где ваши клизмы, господа утопленники», — перевернули его.

Да так ловко, будто этому учились под бдительным оком Кускова.