Валерий Кормилицын - Держава (том второй)

— В конце сентября наш полк участвовал в наступлении на Бенсиху, где я и потерял ноги, — всхлипнул солдат. — А сколько ребят там полегло… Полковника контузило, но он остался в строю, — глядел в одну точку на стене, заново переживая последний свой бой: «Знамя вперёд! — командовал Павел Петрович. — Оркестр вперёд!» — И под звук оркестра с громовым «ура!» мы бросились в штыковую и враг бежал… Потом меня вынесли… Но это я уже не помню… очнулся, когда остался без ног, — заскрипел зубами. — Теперь милостыню всю оставшуюся жисть просить стану, — горестно замотал головой. — Но людя′м не скажу, что на войне пострадал… А то вон ноне как вышло… Папаху ногами пинали… Скажу, под поезд попал… — заплакал он.

— Да не будешь ты побираться, — грохнул по столу кулаком Аким. — И будешь гордиться, что Родину защищал, — рассказал отцу, чему недавно стал свидетелем, и почему привёз домой солдата.

— Общество наше больно демократией… — глядя на сына, произнёс Максим Акимович.

Аким промолчал, а Власыч с Пахомычем согласно покивали головами, будто чего поняли.

Вечером, вместе с Ольгой, пришла заплаканная Варя.

Аким провёл дам в гостиную, и долго рассказывал гостье о Зерендорфе, временами стараясь незаметно вытереть слёзы.

Днём вновь гулял по городу, а вечером, чтоб рассеять эту чёртову тоску, временами заползавшую в душу и заслонявшую краски бытия, решил посетить Александринский театр, на который наткнулся близ Невского.

Играла Комиссаржевская… Хотя ему было безразлично, какой театр: Александринский, Мариинский или Михайловский. Безразлично, что ставили и кто играл.

Хотелось просто отвлечься от мыслей и окунуться в чужую жизнь.

В антракте он стоял, опершись спиною и локтем на барьер оркестра, и небрежно держа в опущенной левой руке, затянутой в замшевую перчатку, фуражку.

Рубанов заметил, что дамы любуются им, и потому, несколько рисуясь, стал безразлично обводить взглядом ложи. Оглядев второй, поднял глаза к третьему ярусу и увидел Ольгу.

Она сидела в первом ряду балкона и, улыбнувшись, помахала ему веером.

Обрадовавшись, поднял руку с фуражкой в приветствии, и направился к выходу, встретив Ольгу на лестнице у бельэтажа.

— Мадемуазель, вы прекрасно выглядите, — поцеловал её руку и залюбовался девушкой.

Они прошли в фойе, и, беседуя, ходили по коридору, ловя своё отражение в зеркалах.

— Мы с тобой — очень видная пара, — улыбнулся Аким и ещё раз с удовольствием поцеловал дамскую руку.

— Представь, я тоже это заметила, — улыбнулась в ответ. — И, по–моему, нами даже любуются…

— Поехали со мной в Рубановку, — неожиданно предложил он, взяв Ольгу за руку. — Зима. Снег. Старинная усадьба. И мы вдвоём…

— Я согласна уехать с тобой даже в Маньчжурию, а не то, что в Рубановку, — затаив в глазах счастье, произнесла она.

«Звонко стучали её каблуки по мрамору галереи со статуями. И, в такт им, ещё звонче стучало сердце…» — скрывая счастье, вспомнила тривиальные вирши давно забытого поэта.

Они спустились по ступеням широкой лестницы, и Аким принял у швейцара и помог ей надеть шубу, в третий раз, приложившись к душистой и нежной руке.

— Я почему–то вспомнил дудергофских гусей, — шепнул ей на ушко, когда усаживал в сани.

— У вас же скоро вечерняя поверка, — рассмеялась она.

— Сейчас едем к твоей мама, а затем — к моим родителям. Надо же предупредить их, что уезжаем в Рубановку, где станешь залечивать мои душевные и телесные раны, — на этот раз крепко поцеловал её в губы.

Через пару дней, при угасающем свете дня, вереница провожающих, минуя плакат с папиросами имени «Белого генерала» Скобелева», рассаживала отъезжающих по вагонам.

Быстро запихнув в вагон 2‑го класса прислугу, проследовали чуть не в конец платформы, где нашли нужный вагон.

Поплакав, как положено при расставании, потому что — всяко может быть, Ирина Аркадьевна, вытирая слёзы, долго махала вслед уходящему поезду.

— Пусть развеется мальчик, — взяв под руку мужа, направилась к вокзалу.

Мать Ольгу провожать не пошла, простившись с ней дома.

Соседями по купе у молодых путешественников оказались священник с попадьёй.

До самого сна, не тратя драгоценное время на разговоры, они упивались чаем, который поставлял им запыхавшийся проводник.

Затем, до утра, лишив соседей по купе сна, занимались обратным процессом.

Днём они угомонились, и принялись развлекать соседей мощным храпом.

Да-а, поездочка.., — зевая, выбрался из вагона Аким, помогая выйти даме.

Проводник услужливо вынес их вещи.

По пустынной платформе затерянного на просторах гиперборейской страны уездного городишки мёл снег, и отдавала честь замёрзшая статуя жандармского нижнего чина.

— Вольно, вольно братец, — задумчиво кивнул жандарму Рубанов, оглядываясь по сторонам, но нигде не наблюдая соломенной головы кучера Ефима.

В отдалении, напротив начавшего движение вагона 2‑го класса, кучковались сливки рубановского дома: Аполлон с хмурой супругой, Марфа и, за грудой вещей — безногий солдат на тележке.

Петербургский состав ушёл, открыв вид на запасные пути с засыпанной снегом насыпью, выполняющим роль шлагбаума толстенным бревном, и раздолбанным товарным вагоном.

Петуха с курами, как и рубановского конюха, на этот раз не было.

— Ну что ж! — в растерянности хлопнул в ладони и потёр их Аким. — Эта?!.

— Финита ля комедия, — подсказала Ольга.

— Не-а, — по–деревенски помотал головой: «Дум спиро спэро», — глядя в расширенные от удивления глаза, перевёл: «Пока дышу, надеюсь». — Павловское военное училище, мадемуазель, это вам не фунт изюму, — призывно махнул рукой жандарму, и когда тот подбежал и вытянулся, поинтересовался: — Братец, на чём до Рубановки можно добраться?

— Да, вашвысбродь, за зданием станции Микита на санях завсегда стоит… и Онуфрий, наверное…

— Ну, так тащи их сюда, служивый, — распорядился Аким.

Не прошло и пяти минут, как нижний чин привёл двух мужиков в тулупах и валенках.

— Всё. Договорился, вашвысбродь. Рысью до Рубановки домчат.

— Дока–а–а-тим. Моргнуть не успеете-е, — обрадовались заработку мужички.

У Онуфрия сани на вид казались больше и крепче, туда возчики погрузили вещи, безногого солдата, а остальной народ залез сам.

Аким с Ольгой разместились на облезлой, «ведмежей», по словам Микиты, шкуре.

— Явно, собачья, — подёргав жёлтый мех, пришёл к выводу Аким. — А поп с попадьёй, наверное, опять чай дуют, — неожиданно вспомнил соседей по купе.

— Это не важно.

— А что важно?

— Ещё блох нахватаемся, — испугалась Ольга.

— Эти животные находятся в зимней спячке, — авторитетно пояснил поручик. — У лошади, наверное, болит нога или с утра Микита чем–то расстроил… Еле плетётся, корова. В Маньчжурии мелкие мохнатые коньки как блохи скакали, — весело глядел по сторонам. — А вон и сноп пшеничный мчится, — указал на показавшиеся вдалеке сани. — В кабак по неотложным делам заехал, вот и опоздал, — рассмеялся он. — Рассея! Как я её люблю…