Валерий Кормилицын - Держава (том второй)

— Стой, гад, — рыкнул пристав, наблюдая, как крупная башка дрейфует над толпой, уплывая всё дальше и дальше.

«Откуда все меня знают?» — удаляясь от представителей власти, размышлял Бобинчик.

Между тем, на базаре шла активная торговля.

Пасха — есть Пасха…

— Я не жид, я честный евг–гей, я вас не обвешу, пейсами любимого папеле клянусь, — бойко торговал крупой лавочник, безбожно обманывая покупателей.

— Ах ты пархатый, — заорала обвешенная женщина, тряся мешочком с крупой, — да ты меня, поди, на полфунта нагрел…

— Кг–гасавица, я тебя ещё совсем не г-гел, — осклабился продавец.

Стоящие рядом лавочники весело загыгыкали.

— Иди ко мне, — я тебя сог–гею, — предложил молодой крепкий торгаш, не обратив внимания, что рядом с бабой стоял крепко выпимший мужичок, оказавшийся её мужем.

— Ты гляди, как жиды обнаглели, — поразился он и, выхватив из рук оскорблённой, но не очень рассерженной супружницы мешочек, долбанул им по улыбающейся жидовской морде.

В полёте улыбка из весёлой преобразилась в удивлённую, и на стадии перехода в горестную, торгаш соприкоснулся с землёй, начисто стерев с лица все признаки радости жизни.

Полюбовавшись удручённой еврейской физиономией между задранных к небу ног, ревнивец попытался тем же макаром наказать молодого крепенького торгаша, но через минуту, закатив к небу глаза, сам кулем, вернее, мешком с крупой, брякнулся оземь рядом с грустным евреем, пятки которого в этот миг, тоже соприкоснулись с матушкой–землёй.

— Убили-и! Как есть, насмерть убили-и, — завизжала баба, в растерянности кинувшись на жидовскую грудь. Сбил её с панталыку родимый крупяной мешочек, ловко подтянутый к себе умирающим евреем.

— Убери лапы с задницы, — поняв ошибку, заверещала тётка, отняв у повеселевшего торгаша мешочек, и стерев им первоначальные признаки блаженной улыбки.

Супруг в это время пришёл в себя и, увидя жену в объятьях развратника, стал лягать того ногами.

Еврейский крепыш здоровенным дрыном прекратил дрыганья ревнивца, и супруга, на этот раз безошибочно, расположилась рыдать на мужниной груди.

Этим бы, в другое время, и закончились издержки торговли, но не сегодня…

— Наших бъю–ють! — замахал брошенным еврейским дрыном товарищ поверженного бойца, и с маху разломал его о непутёвую, легкомысленную голову крепыша.

Не кошерно хрюкнув, тот присоединился к компашке из двух мужиков и бабы.

И тут началось…

Мат, визг, гам, хрипы и удары…

— Смешались в кучу кони, люди… и залпы тысячи орудий.., — примолк поэтичный пристав, услышав невдалеке настоящий, а не поэтический выстрел, и увидев гада с ружьём.

Размахивая берданкой, давешний здоровяк призывал бить свинячьи хари.

«Это на чьё лицо он намекает? — заскрипел зубами толстячок–пристав, но Бобинчик вновь уплыл от него в водоворот толпы. — Ничего нового. Всё как в прошлом году», — велел двум полицейским оттащить в часть зачинщика потасовки, с удовольствием оторвав от мужика плачущую супружницу, прижимающую к животу ненаглядный мешочек.

— Убитого понесли-и, — заревела толпа, начав с остервенением крушить всё подряд, и выплеснувшись с базара на прилегающие улицы.

Евреи поняли, что торговля пошла в убыток, и дали дёру, попрятавшись по домам.

Но буяны, с удовольствием разгромив винные лавки и в результате, начисто потеряв над собой контроль, стали врываться в дома, всё ломая и избивая обитателей.

Струхнувший пристав начал звонить полицмейстеру, тот — жандармскому ротмистру Левендалю, у которого в подчинении имелось всего несколько чиновников.

Барон Левендаль лично прибыл на квартиру командира полка, и слёзно просил его выделить людей для разгона бесчинствующей толпы.

— Господин ротмистр, — поднёс ему рюмку водки полковник, — вы, думаю, читали, что писали газеты о Мокшанском батальоне, стрелявшем в мирных рабочих. Здесь такие же мирные люди и моему полку слава палачей не нужна. За стрельбу на Пасху меня и разжаловать могут… А уж газеты…

Зато стрелять стали евреи.

Ицхак организовал своих людей, и они палили из ружей и револьверов по дебоширам.

— Где увидите этих русских свиней, не важно, хохлы они или молдавашки, безжалостно стреляйте из–за угла дома и убегайте, — учил боевиков. — И знайте. Боевик — это звучит гордо! Погромщик — позорно!

Вдвоём с Хаимом — Гада Бубенчика за версту видать, зашли в дом к богатому еврею.

— Мы тебя защищать станем, — поверг в ужас купца Ицхак.

— Господин, не надо меня защищать, — взмолился пожилой еврей.

Но тут раздался звон разбитого окна и в комнату влетел камень.

— А говоришь — не надо, — вышел на балкон Ицхак и, не целясь, выпустил семь пуль в небольшую группу орущих проклятья взрослых и детей.

Один из мужчин схватился за плечо, а белобрысый мальчишка, схватившись за грудь и выронив камень, упал на землю.

— Сынок, сынок, — поднял его отец, не понимая ещё, что сын умирает. — Сынок, сынок, — прижимал к себе остывающее тело ребёнка, пачкая праздничную белую рубаху в крови.

— У Остапова сына жиды убили, — раздался в толпе яростный крик.

— Ну, если не хочешь, чтоб мы тебя защищали, обороняйся сам, — бросив на пол пистолет, нервно произнёс Ицхак. — Уходим Хаим, — выбежал в ведущую в сад дверь.

Хаим бросился за ним.

Затрещав, парадная дверь рухнула, и в дом ворвались разъярённые люди.

— А вот и наган, — заорал один из них, и толпа безжалостно набросилась на несчастных.

Били яростно, всем, что попало под руку, и крушили всё вокруг.

Увидев лужу крови, вытекающую из–под головы лежащего на полу пожилого еврея, на минуту задумались, но услышав неподалёку выстрелы, бросились в следующий дом.

Распахнув калитку и выбежав из сада, Хаим наткнулся на группу безоружных солдат, уговаривающих людей успокоиться и разойтись.

От неожиданности и растерянности — свой револьвер отдал Ицхаку, раскрыл припасённую банку с кислотой и плеснул в солдат.

Толпа взъярилась, но два еврея уже скрылись в запутанных улочках, причём один из них, убегая, выпустил несколько пуль по толпе.

К обеду полицейские получили приказ — прекратить беспорядки, но ими был объят уже весь город.

Всполошившийся от донесений, и враз протрезвевший губернатор, устранился, передав всю полноту власти начальнику Кишинёвского гарнизона генералу Бекману.

И вот ещё что, — кричал ему в телефонную трубку, — даю вам полномочия употреблять оружие.

Подпоручик Банников, проснувшись поздним утром на пуховой перине своей пассии, сначала не понял, что за шум на улице.

«Наверное, в ушах шумит, — лениво поднялся с кровати, — после бессонной ночи», — удовлетворённо хмыкнул он.

Но вбежавшая в полутёмную комнату подруга, испуганно комкая на полной груди сорочку и дрожа телом, пыталась что–то произнести, и не могла.