Валерий Кормилицын - Держава (том второй)

«Да это же разрушение России», — выпил стакан водки Северьянов.

— При выборах центральных учреждений партии мы одержали решительную победу, получив большинство мест… И уже по окончании съезда стали называть себя большевиками. А наших противников, соответственно — меньшевиками.

«А почему не большусиками и меньшусиками?» — подумал оппортунистически настроенный Северьянов.

— Ты за кого? — патетически воскликнул, воткнув товарищу в грудь указательный палец Шотман.

— Ну, за большусиков, тьфу, за большевиков, конечно, — растерялся Василий.

— Хвалю! — поднявшись со стула, расцеловал друга Александр.

Не дремали со своими щетинщиками и кожевенниками Бобинчик—Рабинович с Ицхаком и Хаимом.

Заграничный комитет Бунда направил их в Гомель, как специалистов в деле раздувания еврейских погромов.

Гомельский комитет с распростёртыми объятьями встретил своих братьев, продемонстрировав за городом меткую стрельбу членов еврейской самообороны.

— Молодцы! Отомстим гоям за Кишинёв, — сутулый Ицхак благодушно окинул взглядом вооружённых револьверами и кинжалами соплеменников. — Предлагаю купить свистки, и в случае нападения русских громил, во всю мочь свистеть, созывая собратьев на помощь, — внёс он разумное, на взгляд толпившейся вокруг него молодёжи, предложение. — И держите себя с гоями высокомерно и вызывающе. Кто они такие? И кто мы! Даже их интеллигенция достойна презрения, коли до сих пор терпит деспотию самодержавия. Как сказал наш писатель: «Братья… перестаньте плакать и молить о пощаде. Не ждите помощи от своих врагов. Пусть вам поможет ваша собственная рука». Где бы вы ни были, всегда повторяйте про себя последние строки: «Пусть вам поможет ваша собственная рука»… После канонизации православного святого, на Западе считают, что русский человек одумался… Полагают, что русский народ верующий, любит Бога и чтит Его заповедь: «Не убий!». Пусть знают, что это не так. Русский мужик по–прежнему — бандит и погромщик. И скоро они это увидят…

«А в кассы Бунда вновь потекут денежки, — облизнулся Бобинчик—Рабинович, — от которых что–то перепадёт и нам».

«Может, подбросят ещё какие–нибудь профсоюзы курировать, пескоструйщиков там или волочильщиков…», — размечтался простяга-Хаим.

Троица не стала внедрять новшества, а пошла по проверенному кишинёвскому пути: при случае — лупили крестьян, оскорбляли культурную часть русского общества, активно восстанавливая их против себя.

И назревавший нарыв провокаций вскрылся, как и следовало ожидать, от пустячного повода.

На базаре вздорная торгашка, как и положено, немножко обвесила тупого, на её взгляд, крестьянина. Всё как всегда. Но тупой крестьянин, подсчитав в уме убыток аж в три копейки, обругал честную женщину нехорошим словом.

Та, представив на месте тупого крестьянина, своего, ещё более тупого и ленивого мужа, редко домогающегося несравненной её красоты, набрав полный рот слюны и злости, излила всё это на тупое крестьянское лицо.

Тот, приплюсовав в уме к «излияниям» три копейки, слегка так, примерно на пятиалтынный, треснул тётку в ухо. Хотел ещё, хотя бы на гривенник, размазать селёдку по её торгашеской харе, но тут же почувствовал, что посторонний кулак хрястнул по его благородному носу, превратив его из картошки в свёклу, на целую полтину.

Развернувшись, одарил обидчика на рупь, раскровенив тому толстые губищи.

Но ту раздались какие–то странные свистки, топот ног и удары по всем частям трудового тела кулаками и сапогами.

Видя, средь бела дня, такое подлое непотребство, с десяток крестьян бросились на помощь земляку, но откуда–то взялась целая орава свистящих соловьёв–разбойников — единоверцев торговки селёдкой.

Крестьянам сложно, и даже невозможно было отбиться руками от шкворней и палок.

К тому же численный перевес, несмотря даже на базарный день, явно был на стороне противника.

Побросав товар, крестьяне усаживали на подводы визжащих жён и детей, стараясь поскорее покинуть поле боя. Но сделать это было трудно. Все прилегающие к базару улицы плотно забили набежавшие соплеменники торговки.

Дико вопя: «Пог–г–го-о-м! Г-гусский пог–г–ом», что есть мочи лупили встречных крестьян, стаскивая их с подвод и избивая ногами и кольями.

— Вот вам Кишинёв, вот вам пог–г–ом, — приговаривали нападавшие.

Бобинчин—Рабинович, жалея новые брюки и штиблеты, подбадривал земляков словами.

Но тут какая–то русская девчонка, размазывая слёзы по лицу, оскорбила его, выкрикнув: «Толстяк, зачём бьёте моего папку».

«Я толстяк?» — рассвирепел Бобинчик и, несмотря на то, что плотно позавтракал, схватил скверную девчонку за косу, поволок по мостовой и сбросил в канаву с грязью:

— Умойся, русская свинья, — брезгливо отряхнул с брюк капельки грязи. — Ещё брызгается, лёжа в ванной, — заржал он, заметив, как Хаим, ощерив зубы, нанёс удар ножом в шею жующему булку мужику, вышедшему из трактира, и ещё не понимающему обстановки: «А вот и полиция, — достал он револьвер и выстрелил в спрятавшегося за столб фараона. — Гм! Меня бы этот столб не защитил, а тощего сатрапа за ним не видно… Похоже, недавно в полиции служит, — выстрелил ещё раз. — О-о. Хаим уже смылся… И правильно сделал», — расталкивая брюхом орущую толпу, скрылся в сутолоке улиц.

Гомельские рабочие, недавние крестьяне — не порвали связи с сельской общиной. Православный человек — общинный человек. Нельзя обижать «мир». Да ещё иноверцам… Вскоре они узнали, что пострадали их родственники.

Оказалось, что напавшие на крестьян погромщики не жалели даже стариков, женщин и детей…

В первый день осени, после заводского гудка на обед, железнодорожные рабочие, вспоминая избитых отцов, матерей и сестёр, дружно вышли из мастерских, сжимая в руках шкворни и металлические полосы.

Огромная толпа еврейской молодёжи из военизированной группы, стоя за перегороженным полицией мостом, весело скалила зубы, потрясая револьверами и кинжалами.

Они ещё прибывали в эйфории от недавней победы.

Но полиция была оттеснена, а боевики, от применения металлических предметов, лишены своего восторженного состояния.

Железнодорожники, расправившись с еврейской самозащитой, разбрелись по улицам и стали колотить стёкла в еврейских домах.

Но вновь раздались свистки, и Ицхак сумел организовать и вдохновить большую группу вооружённых палками, камнями, ножами и револьверами евреев.

Две толпы, столкнувшись, не уступали, и с гортанными возгласами и матом, евреи и русские ожесточённо избивали друг друга кольями и железными брусками. Применять наганы в этой давке оказалось бессмысленно, можно попасть в своих.

На этот раз вовремя подошли солдаты и разделили надвое бушующую от ненависти толпу.