Валерий Кормилицын - Держава (том третий)

— Один из нас может в департамент полиции настучать, — поддержал царя генерал–адъютант, покосившись на Булыгина.

— Мы все образованные люди и к жандармам не побежим, — рассмеялся тот, сгорая от любопытства — что же хочет поведать им Николай.

— Я думаю, реформы предка моего, императора Петра Первого убили русскую душу. Как это не прискорбно говорить, но так оно и есть… Мне ближе его сын — Алексей, любивший старую Русь с её церквами, колокольным звоном, теремами и всем старинным укладом жизни, — разволновавшись, закурил, предложив портсигар с папиросами гостям. — Царевич выступал против преобразований отца. Их отношения с каждым годом обострялись, что неминуемо привело бы к трагической развязке. Алексей понимал это, и со своей невенчанной женой Ефросиньей бежал за границу. Пётр поручил хитрому и беспринципному дипломату Петру Андреевичу Толстому… Иуде Толстому, как называли его современники… Представляю, каково Льву Николаевичу читать подобные отзывы о своём предке, — вставил приятную для души ремарку Николай и продолжил, — …вернуть блудного сына в Россию. И тот хитростью, посулами и обманом, что свойственно многим Толстым, вернул его в Петербург. Бедного Алексея заточили в Петропавловскую крепость, где он в 1718 году скончался… Точнее — был убит. И по указанию Петра, похоронен в недостроенном Петропавловском соборе. Вскоре родилась легенда о том, что Пётр приказал установить над могилой сына гигантский шпиль, напоминающий языческий осиновый кол, вонзённый в сердце преступника — дабы крамола не распространялась по Руси, — порадовался, что заинтересовал царедворцев. — На этом история не кончается, — закурил новую папиросу. — Первая жена самодержца и мать Алексея — Евдокия Лопухина прокляла Толстых до двадцать второго колена, и первым почувствовал силу проклятья сам Пётр Андреевич Толстой. В 1727 году, после смерти монарха, его арестовали и сослали в Соловецкий монастырь, где он был заключён в каменную келью,

вырубленную в монастырской стене. Там через два года и скончался. Толстые, как бы ни выставляли себя образованными людьми, весьма суеверны и поголовно носят на груди образки с изображением покровителя рода Толстых святого Спиридония. Он и является им в «лучезарном видении» перед смертью. Проклятие периодически о себе напоминает. В роду Толстых время от времени появляется либо слабоумный, либо аморальный тип, как небезызвестный Фёдор Толстой. Картёжник и шулер, — улыбнулся Николай. — Когда Грибоедов изобразил его в комедии «Горе от ума», Фёдор Толстой собственноручно, против грибоедовской строки «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист», — и приписал: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, будто ворую табакерки со стола». Вот такой вот циник, — развёл руками государь. — Карточные игры, по преданию, изобрели во Франции для забавы слабоумного короля Карла Шестого, прозванного Безумным. В Уложении Алексея Михайловича от 1649 года, предписывалось с игроками поступать: «Как писано о татях… То есть бить кнутом и рубить им руки и пальцы». — Ежели бы в наши дни исполнялся этот указ, ни одного сановника с пальцами не осталось бы, — рассмеялся государь. — Кроме меня, конечно, ибо предпочитаю домино и бильярд. Говорят, что радением дипломатического корпуса в Россию занесена карточная игра в покер… Не освоили ещё, господа? — с улыбкой обратился к растерявшимся сановникам. — А теперь вернёмся к нашим баранам… Максим Акимович… Да сидите, сидите. Как вы относитесь к генерал–адьютанту Виктору Викторовичу Сахарову?

— Поведения чинного, ваше величество, казёнкой не балуется и насчёт женского пола весьма благопристоен, — не понял ещё, что разговор принял серьёзный государственный характер.

— Ну, прям — отчётливый сугубец. Принято решение уволить его с должности военного министра… И сообщить это известие поручается вам.

Но всё это были форменные пустяки, в сравнение с тем, что 1‑го июля Рубановы встретили самого младшего своего отпрыска.

Слезам, поцелуям и объятьям не видно было конца.

Забытая всеми Натали, держа на поводке Ильму, одиноко стояла у подножки вагона. Столкнувшись взглядом с Акимом, вспомнила, что он прочёл ей когда–то давным–давно: «Невидимой нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на время, место и обстоятельства… Нить может растянуться или спутаться… Но никогда не порвётся…»

Доктор категорически не рекомендовал неделю, а то и две, покидать больному госпиталь. И даже Максим Акимович не сумел его переубедить.

Присутствующая здесь же Ольга старалась не замечать бывшую свою подругу и неудачливую соперницу — свадьба–то через неделю будет у неё, а не у Натали.

Аким старался о Натали не думать, убрав с глаз долой все реликвии: коралловые бусины и фотографические карточки, где снят был вместе с ней.

Мадам Камилла, проставляя фамилии с лежащего перед ней списка, писала пригласительные билеты, роль которых выполняли открытки с видами Петергофского фазанника.

«Бесприданницу взяли, — язвительно улыбалась она, набрасывая текст. — Небольшая деревенька где–то под Нижним Новгородом… Заложенная и перезаложенная. Я всегда знала, что младшие Рубановы — плебеи. Таких и жён себе выбирают», — полюбовавшись своим красивым почерком, прочла: «Его превосходительству Троцкому Владимиру Иоанникиевичу с фамилией, от Рубановых Максима Акимовича и Ирины Аркадьевны.

В день бракосочетания сына своего с девицей Варницкой Ольгой Николаевной, покорнейше просим Вас пожаловать на бал и вечерний стол, имеющий быть 8 июля 1905 г. в ресторане «Кюба». Венчание имеет место быть в церкви Спаса Нерукотворного Образа, что на Конюшенной площади, в 4 часа пополудни».

«А как до нашей свадьбы этот паразит Аполлошка романтично писал: «Любезная Камиллочка. Тысячу раз целую Ваши белые ручки и приглашаю в следующее воскресенье на утреннее гулянье в Летнем саду и горячий кофей в китайском домике. Всегда Ваш. Аполлон». — Стёрла пальцем скатившуюся слезу. — Совсем хорошие манеры растеряла», — достала платочек и громко высморкалась.

В ночь перед венчанием, Аким, как когда–то давно, ещё до войны, положив подбородок на скрещенные руки, не моргая, глядел на бутылку красного вина, таинственно мерцающего от огонька свечи.

Унося время, тикали настенные часы.

На столе в беспорядке лежали несовместимые по своему характеру вещи: чернильница с торчащей из неё ручкой, пригласительные открытки, букетик завядших полевых цветов, что на прогулке за город собрала Ольга. Библия. Наган. Рассыпанные карты — играл с Олегом и братом, убежавшим всё же, из госпиталя. Наполовину наполненный вином бокал и в нём три коралловые бусины, которые зачем–то достал из шкатулки, и приткнутая к бокалу карточка из прошлой жизни, где он напряжённо смотрит на фотографа с пышным бантом на шее, а Натали сидит в кресле с улыбкой Джоконды. Таинственной, как искрящееся от свечи вино, — встряхнул бутылку и залюбовался загадочными пузырьками: «Была зима, когда я так же грустил о ней, и летели серебристые снежинки… А сейчас, хотя и лето, с деревьев полетели первые жёлтые листья… И я видел жёлтые капельки дождя, стекающие с жёлтых листьев… И их черное отражение в чёрной глади озера… Жёлтые глаза и жёлтые листья… Чёрная вода и её чёрные волосы… Она растворилась в природе и мне от неё не уйти… Фата паутины на ветке берёзы и коралловые бусы на рябине… Гадать не ходи, всё ясно и так…», — отпил из бокала, всмотревшись в три красные рябиновые ягоды на дне.