Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

После ухода варягов языческая партия Киева потерпела сокрушительное поражение. Мало того что христиане сразу оказались и в княжестве, и в городе самой сплочённой группой, в Киеве их было большинство. Они имели разветвлённые связи на всех уровнях с Византией, а последние годы Владимир, пришедший к власти с помощью варяжских мечей, проводил политику, начатую ещё Ольгой и продолженную Ярополком, на уничтожение Хазарии и сближение с Византией.

И очень чуткий политик, Владимир был прирождённым князем, то есть всегда точно знал, в чём нуждаются его подданные и чего желает, может быть, ещё недостаточно громко высказываемое общественное мнение. Именно это позволяло ему оставаться у власти и даже быть любимым современниками. Человек жестокий, вспыльчивый, злопамятный, мстительный, в личной жизни лживый и развратный, он был прекрасным властителем государства и скорее орудием мировой истории, чем князем-самодуром, которых было на Руси предостаточно. Всё, что касалось политики, при всей неверности и коварстве Владимира, проводилось в интересах народа, а глас народа он слышать умел. Он сам был его частью, происхождение от князя и рабыни делало его любимым и своим для всех слоёв общества, а происхождение от варяг а и славянки открывало дорогу и в разные общины... Но только до той поры, пока его реформы не противоречили ходу исторического развития и всеобщему желанию страны, что, наверное, одно и то же.

Совершив ошибочный ход с введением культа Перуна, он никогда не возвращался к нему, словно о нём позабыл. Совершенно уверившись, что страна нуждается в православии, в вере от Византии, князь всё же обставил это не как собственное решение, а как избрание веры народом...

Сложно судить, нарочно это было сделано или так вышло само по себе. Очевидно, что вера принималась очень осторожно. Несколько групп послов были отправлены в Рим и в Византию, чтобы объективно сравнить различные стороны обрядности. Но это была скорее демонстрация выбора, чем действительный выбор. Князь нуждался в публичном доказательстве своей правоты. Он лишний раз убедился, что при выборе веры римской попадёт в прямую зависимость от папы, как попала в такую зависимость Польша. Князь уже раз угодил в кровавую распрю со своими подданными, которые не приняли понятный им культ Перуна, а уж богослужение на чужом, непонятном языке не примут наверняка. Ошибка в выборе веры грозила гражданской войной и полным распадом государства, который был бы пострашнее распада общества в Хазарии.

Поэтому среди горожан и жителей других земель, подвластных Киеву, широко рассказывалось о поездках посольств. Результаты поездок обсуждались всем населением княжества. Умело и неторопливо князь создавал общественное мнение и направлял его в нужное русло. Киевские православные христиане, получив возможность открытого проповедничества, готовили город к принятию православия, рассказывая о том, как послы киевские, побывавшие в Риме, преисполнились уважением к христианской вере и власти папы, а приехав в Византию, не могли оторваться от сказочной красоты богослужения и, переходя из храма в храм, откладывая и задерживая отъезд, продлевали наслаждение пребывания в храмах православных, «ибо забыли мы, где мы, на земле или на небе»...

Однако были интересы политики, и был сам князь... Который, как всякий князь, любой власти над собою, даже власти Бога, сопротивлялся. Он сам хотел безраздельно владеть судьбами и душами своих подданных, и ему чудился перехват его княжеской власти властью хитрых византийцев, поэтому, нарушив все договоры, переступя через фактически уже принятое большинством его правительства решение креститься в веру православную, он нападает на византийские колонии в Крыму.

Это была попытка отказаться от платы за кредит, выданный византийцами на хазарский поход, это была демонстрация силы и, может быть, поход за добычей, потому что крымские города славились богатством. А князь очень нуждался в средствах — экономика его страны была не в состоянии содержать ту огромную дружину; без которой была невозможна победа над Хазарией. А распустить её он не решался, да и не мог. Поэтому поход был неизбежен. И снова, как только просохла степь, пошли войска на юг. Только теперь они шли не в Хазарию, где в Тьмутаракани вместе с крепким славянским гарнизоном княжил шестилетний Мстислав Владимирович, сын Рогнеды полоцкой, а в Крым — на византийские колонии, на греческие города.

Илья, оправившись от ран, всё ещё не покидал Киев. Странные вещи бросались ему в глаза: слишком много воевод почему-то оставались дома и в поход не пошли. Если во время похода на Хазарию Киев не мог вместить всех добровольцев, желавших идти сражаться с вековым врагом, то теперь их совсем не было, а из дружины, под любым предлогом, Храбры возвращались в Киев чуть не целыми отрядами со своими воеводами во главе. Князь требовал подкреплений, а взять их было неоткуда. Поток новобранцев совсем прекратился.

Всё чаще Илья ходил в пещеры киевские и там беседовал со старцами, которые теперь, не таясь, выходили к народу, и учили, и проповедовали, и служили службы, а пуще всего разговаривали с православными и ещё не крещёнными киевлянами.

Илья, избравший себе духовником, сразу как приехал в Киев и попал в печорский монастырь, старца, подолгу слушал его. Старец, человек непростой, книжный и мудрый, легко разрешал любое сомнение Ильи. Например, перед хазарским походом Илья спросил:

— Как же мы пойдём сокрушать Хазарию и веру её, ежели сами Ветхий Завет Священным Писанием признаем?

Старец одной фразой рассеял сомнение Ильи:

— В Хазарии не есть вера древняя иудейска, но ересь иудейска, талмудизмом зовомая. Эта вера хоть и толкует Ветхий Завет, но путает всё, и вера другая суть...

— Что будет, ежели басурмане нашего князя склонят к вере своей?

— Народ сей веры не примет. То же будет, как с идолопоклонством... Суть веры нам непонятна, и язык непонятен её... Да и нестроения меж князьями исламскими идут... Такая резня, сказывают, из-за веры...

Старец сидел у входа в пещеру на камушке, улыбался младенческой беззубой улыбкой, помаргивая слезящимися, отвыкшими от света глазами, и напоминал какого-то выцветшего в темноте не то крота, не то ещё какого-то зверушку. Невесомый и вроде вовсе плоти лишённый, будто из книги вышедший.

— Откуда вам, старцам, всё ведомо? — не удержался от вопроса Илья.

Старец засмеялся по-детски.

— Двое, — сказал он, — восхотели воды речные увидеть в полноте их. Один сел в лодку, выплыл на середину реки, а другой на берегу остался и взирал на всё мимо него проплывающее. Кто более воды увидит? То-то и оно! Тот, кто на берегу сидит, ибо тот, что в лодке, с водою плывёт, только её озирает. Мы, монаси смиренные, на берегу моря житейского пребываем, а воды времени мимо нас текут и всё нам оставляют. Старцы же, коим откровение дано, мысленно и бестелесно странствуют по времени и ведают не только то, что было, но и то, что будет.