Мишель Моран - Последняя принцесса Индии

В письмах сестра об этом не писала. Бабка рассмеялась.

– Это не оскорбление, это правда.

– Ты больше никогда не станешь говорить об Анудже так, как сейчас! – повысила я голос, а сестра закрыла ладонями уши. – Если я узнаю, что ее бьют, оскорбляют или обижают каким-либо иным образом, ты очень пожалеешь.

– И как же я буду жалеть?

– Однажды, когда твой сын состарится и не сможет больше работать, я буду единственной, кто будет вас всех кормить, – заявила я.

– И ты думаешь, что он позволит мне голодать?

От той легкости, с какой бабка отмахнулась от моей угрозы, внутри у меня что-то надломилось. Оказалось, мой бамбук не только гнется, но и ломается, образуя острые, словно ножи, края.

– Никто не знает, кто умрет первым, – сказала я. – Пусть тебе поможет Шива, если это будет твой сын.

Я отвернулась и вышла из комнаты. У себя в спальне я услышала шлепанье маленьких ножек Ануджи по коридору. Она с разгона упала на мою чарпаю.

– Дади-джи тебя убьет.

– Ану, это полнейший вздор. Теперь она больше не посмеет плохо с тобой обходиться. Теперь, если бабка тебя обидит или начнет тебе угрожать, ты должна написать в письме ко мне следующее: «Дади-джи была ко мне очень добра на этой неделе».

Глазенки Ануджи удивленно округлились.

– Поняла? Она обязательно найдет кого-нибудь, кто будет читать твои письма. Нельзя писать правду, но, если я увижу в твоем письме эту фразу, я узнаю, что происходит на самом деле, и приеду тебе на помощь.

Ануджа молчала.

– Повтори эту фразу слово в слово.

– Дади-джи была ко мне очень добра.

– На этой неделе.

– На этой неделе, – повторила она.

Я изменилась, но не так, как казалось бабке. Я не считала, будто бы стала слишком хороша для того, чтобы спать на чарпае. Я не настолько привыкла к великолепным фруктам и карри, которыми лакомилась во дворце, чтобы не отдать должное стряпне Авани. Вот только мой разум, казалось, стал похож на песочные часы, а мысли в моей голове – на крошечные песчинки. Когда я стала дургаваси, мой разум-часы перевернули.

Во-первых, я больше узнала о жестокости. Прожив пять месяцев бок о бок с Кахини, я поняла, что бабкина озлобленность – то, что она холит и лелеет в себе. Бабка поливала эту свою злость до тех пор, пока она не разрослась подобно лиане и не заглушила все другие чувства. Во-вторых, я теперь знала, что такое настоящие страдания, увидела подлинную разницу между чрезмерным богатством и чрезмерной бедностью. Я не имела ни малейшего представления о том, что на самом деле мы бедняки, пока собственными глазами не увидела великолепие Панч-Махала. С другой стороны, регулярно раздавая в храме Махалакшми карри и сладости тем, кому нечего было есть, я осознала, что моей жизни в Барва-Сагаре можно позавидовать. А еще я думала о том, что при известной щедрости и великодушии те, кто сидит на коврах и ест из серебряных блюд, могут сделать жизнь других людей лучше.

Я не стала делать вид, будто в одночасье превратилась в Будду и теперь смотрю на окружающий мир, частью которого являюсь, ясным взором. Но кое-какие мысли все же вертелись у меня в голове. Я часто вспоминала Шри Раму, гуру рани. Интересно, что бы он сказал, если бы я поведала ему о жизни в Барва-Сагаре и женщинах, которые живут подобно попугаям в клетках.

По дороге к базару, шагая рядом с отцом и Шиваджи, я не видела на улицах других женщин. Мужчины на меня пялились. Чаще всего выражение их лиц было враждебным.

– Признайся, странно чувствуешь себя, нарушая законы пурды? – спросил Шиваджи.

– Сначала да, но теперь я скорее похожа на рыбу, которую выплеснули из большой бадьи, где она провела всю жизнь, обратно в реку.

В декабре воздух стал настолько холодным, что, казалось, кусался. Я дважды прочитала книгу стихов, которую дал мне Арджун. Наша семья сидела на подушках вокруг жаровни, Авани обмахивала тлеющий уголь. Я против своей воли вспоминала теплый дворец, где каменные полы покрыты коврами и вдоволь теплых одеял. Отец взял тетрадь в твердой обложке, которую всегда носил с собой, и поднес чернильную ручку поближе к огню, чтобы немного разогреть ее. Когда чернила нагрелись, папа написал: «Какой толк в Руми при дворе? Почему бы нам не заняться английским?»

«Рани ценит поэзию очень высоко».

«Какой другой поэт может сравниться с Шекспиром?»

Я задумалась. Мне не хотелось обижать папу, но и кривить душой я не собиралась.

«Мне кажется, что Руми такой же талантливый, пита-джи».

Отец нахмурился. Ему не понравилось мое новое увлечение.

«При дворе, – сообщила я, – английский полезен, но к нему относятся с неприязнью».

«Почему?»

«Англичан в Джханси не особо жалуют. Есть трения».

«Ты не из-за этого осталась у нас?»

Впервые отец спросил, почему я не возвращаюсь в Джханси, а остаюсь жить в Барва-Сагаре. Можно было поверить в недельный, даже двухнедельный отпуск, но Дивали наступил и закончился, рани вот-вот должна была разрешиться от бремени, а я не спешила возвращаться ко двору, чтобы охранять свою госпожу.

«Я вернусь ко двору через две недели», – написала я.

Он не стал на меня давить, но, бросив взгляд на Ануджу, написал: «У меня есть на примете человек, который ей подойдет. Если их джанам кундли сойдутся, я начну необходимые приготовления».

Брак будет означать, что сестра отправится жить в дом тестя, а папа останется здесь совсем один, ибо ни Авани, ни дади-джи писать не умели.

«Кто?»

«Ишан».

Сын Шиваджи. Я вспомнила заботу, с которой мальчик, придя к нам в дом, лечил сломанное крыло маленькой бюльбюль. Он лишь на семь лет старше Ануджи. К тому же сестра будет жить с отцом по соседству.

«Замечательно, просто великолепно», – быстро написала я.

Я задумалась о том, кого бы папа подыскал для меня, если бы жизнь повернулась иначе и я имела бы шанс выйти замуж. Отец потянулся и погладил меня по ноге.

Он написал: «Sab kuch bhagwan ke haath mein» , что в переводе с хинди значит: «Все в Божьих руках».

Отец переговорил с Шиваджи. Они решили, что следует позвать брамина, дабы тот проверил соответствие джанам кундли будущих жениха и невесты. Я уже писала о тех трудностях, которые возникают у мангликов. К счастью, ни моя сестра, ни Ишан не имели никакого отношения к этим бедолагам. Брамин пришел к выводу, что их джанам кундли подходят.

Когда брамин ушел, Ануджа отыскала меня на кухне. Я как раз ставила емкости, наполненные водой, под ножки невысокого столика, на котором лежали овощи. Так насекомые не смогут добраться до овощей.

– Это правда? – спросила она. – Я выхожу замуж за Ишана?

– Да. В следующем году. Думаю, тебе не стоит говорить, как вам повезло, что у вас подходящие джанам кундли.

Ануджа «любила» поволноваться. Минуло несколько дней, прежде чем она свыклась с мыслью о том, что помолвлена. Затем она, как и большинство девятилетних девочек, совершенно выбросила все свои тревоги из головы. Когда Ануджа не помогала бабке на кухне, она играла со своими куклами. Постепенно тревоги сестры по поводу предстоящего брака улеглись, а я начала страдать от безделья. Было холодно ходить на базар либо вместе с отцом относить заказчикам вырезанные им из дерева вещи, поэтому я часто сидела у жаровни и читала Руми.