Софрон Данилов - Манчары

Ведь они же Манчары! Они — Манчары!

Уже семь месяцев находится на каторге в Охотске Манчары. Неисчерпаемые богатства этого обширного края выкачиваются русско-американской акционерной компанией. Члены дома Романовых являются акционерами этой компании. Поэтому все распоряжения делаются от высокого имени государя. И таким образом что ни прикажет компания — закон, ни распорядится — выполняй. Кто же посмеет пойти против священного указа белого царя?

Компания имеет солеваренный завод и каменноугольный рудник. Там работают приговорённые к каторге люди. Манчары работает в шахте, где добывают каменный уголь. Что и говорить, здесь самая тяжёлая работа, самая скудная пища, самый строгий и суровый надзор. Кандалы не снимаются ни днём ни ночью. Работают прикованными железной цепью к тачке. Упавший, обессиленный тяжёлой работой, подвергается самому зверскому избиению; не вынесшие таких побоев умирают, умерших оттаскивают в сторону, словно падаль, и бросают в яму. Тем всё и кончается.

Большинство каторжан действительно люди, совершившие тяжкие преступления. Это такой народ, что ему ничего не стоит даже из-за малейшего повода пролить кровь или лишить человека жизни.

Манчары был очень здоров и крепок, и только это помогало ему переносить такие жуткие испытания. Но выживает любой человек, если только он имеет хоть маленькую искорку надежды. А перед ним даже не мерцала ни одна искорка надежды. Как он может удрать из тюрьмы, обнесённой такой стеной, на которой острые железные колья? Как он сможет снять эти ржавые тяжёлые кандалы, надетые на руки и ноги?

Каторжан охраняло довольно много надзирателей. Все они как на подбор словно цепные псы. Они только и знали брань, окрики, команду, нагайку и кулак. Среди них был один старик. Русский по происхождению. Голова, скулы, подбородок и даже шея его были покрыты густой порослью седеющих волос. Среди всей этой густой поросли волос возвышалась огромная красная шишка круто вздёрнутого носа. Он никогда не кричит и не орёт, как это делают другие. Наоборот, он молчалив. В течение суток проронит лишь несколько слов. Но вместе с тем было известно, что у него очень тяжёлый кулак. Если рассердишь его, то беда…

По весне, когда начал таять снег, Манчары стал замечать, что этот старик надзиратель относится к нему несколько иначе, чем к другим заключённым. Давая наряд на работу, он старался дать ему что полегче. Не бранил, не орал и не избивал, как другие. Каждый раз Манчары рассуждал: «Может, это просто случайное совпадение, а я подумал про что-то особенное», — и засомневался. День за днём проходили в тяжёлом труде. Но удивление Манчары не проходило, а, наоборот, усиливалось. За что его мог жалеть старик? Он ведь не сват и не брат ему…

Однажды ночью, когда вконец усталые люди спали как убитые, вповалку, на полу из жердей, в сырую затхлую камеру зашёл старик надзиратель с фонарём в руках и оглядел всех. Во время осмотра его взгляд остановился на Манчары, который ещё не спал. «Наверное, будет ругать…» — подумал Манчары и отвернулся к стене. Старик чуть слышно откашлялся и сел на чурбан, заменявший в камере стул и стол.

— Ты что за человек? — тихо спросил старик.

— Я якут…

— Знаю, что якут. Я спрашиваю, что ты за человек?

— Разбойник, говорят.

— Кто так говорит?

Манчары удивился, что этот суровый, с постоянно сомкнутыми устами, молчаливый надзиратель вдруг разговорился. Он обернулся и увидел, что старик согнулся и сидит, вертит еле мерцающий фонарь с четырёхугольной проволочной дужкой. При тусклом качающемся свете фонаря кажется, что его широкая спина стала ещё шире и закрывает всю чёрную стену, по которой струятся капли влаги, выступающие от сырости.

— Чочо и его люди…

— А кто такой он?

— Бай… Тойон… Наш князь…

— Ещё кто?

— Суд… господа…

— Ещё кто?

Манчары не нашёлся что ответить. Старик обернулся и посмотрел на него в упор:

— А люди и народ?

Манчары покачал головой:

— Нет… Людей и народ я не обижал, перед ними у меня греха нет.

Старик еле заметно кивнул головой:

— Я, оказывается, не ошибся. Ты не похож на них. — Он указал на каторжан, лежавших вповалку, словно валежник, сваленный весенним паводком, и дотронулся до плеча Манчары чёрной ладонью, которой, видимо, уже не суждено было побелеть. — Расскажи.

— О чём?

— Обо всём… О своём крае… О своём народе… О себе…

Манчары был очень взволнован. Как это так: старый надзиратель, на которого со страхом смотрели каторжане, предстал перед ним с совершенно неожиданной стороны!.. Грубое мужское прикосновение этого старика показалось ему особенно тёплым и необыкновенно нежным. Так, наверное, прикасается к своему сыну только родной отец… Казалось, вся печаль, все думы и переживания, накопившиеся за время многомесячного пребывания на каторге, сразу собрались воедино, чтобы хлынуть бурным потоком. И вдруг Манчары захотелось выложить всё перед этим стариком, который так по-отцовски, приветливо отнёсся к нему.

— Там, на земле якутов… — Манчары указал на северную стену. — Зима с трескучими лютыми морозами — там. Благодатное жаркое лето — там. Такая удивительная звонкая зима, такое неповторимое солнечное лето — только там, и нигде я такого больше не встречал. У нас был алас, окружённый густой бескрайней тайгой. Он назывался Арылах. Отец мой умер рано. Мы жили вдвоём с матерью…

И он подробно рассказал старику о стране, в которой он увидел белый свет, вырос и возмужал. Рассказал о её трудолюбивых людях — о косарях и лесорубах, об их беспросветной жизни. О том, как угнетает и притесняет их бай Чочо, из-за которого он тоже попал в беду — угодил в острог. Как поднялся на защиту бедного люда, стал мстить тойонам за неизбывные, вековечные обиды, гнёт и кабалу. Рассказал о своей неприкаянной жизни… Сколько живёт на свете, но так и не познал теплоты и уюта домашнего очага, когда рядом любимая жена и дети. Сколько раз изнывал он в изгнании. Вся молодость прошла в преследованиях и побегах. Рассказал о горькой своей кручине, что его урочным местом, где он останавливается, остаётся сырая темница…

Кончив свой рассказ, он уставился глазами в тёмный потолок камеры.

Старик продолжал сидеть, по-прежнему склонившись и не двигаясь с места. Пламя фонаря, мигая и временами чуть не угасая, скупо освещало его волосатую голову. В камере слышался разноголосый хрип, сквозь сонные стоны раздавались иногда голоса и звуки, похожие то на вскрикивания, то на смех, то на плач.

— Я тоже был молодым. Как и ты… — Охрипшее горло старика сжалось от спазм. — Была любимая девушка. Устя. Совсем молоденькая: ей только что исполнилось семнадцать лет. У нас был помещик. По-вашему, бай, тойон. Устя стала утехой того помещика. Она не вынесла стыда и погибла, бросившись на другой день в речку. Я пошёл к помещику, чтобы отомстить, а он сбежал в город. С досады я сжёг поместье. За это и сослали меня на каторгу. И вот с тех пор я нахожусь в этих местах. О-о, о-ох!.. Здесь, в этом мире, для бедного человека всего хватает вволю: работы, нужды, притеснений, розог, тюрем… Всего! Нет для него только правды, нет только счастья. Совсем нет. Ищи хоть днём с огнём — не найдёшь ты ни правды, ни счастья на этом свете. Вот так-то, сынок…