Иван Виноградов - Подробности жизни

Между бывшей окраиной и центром города оставался неплохо сохранившийся район дореволюционной застройки: четырех- и пятиэтажные дома, вплотную прилепившиеся один к другому, но хоть в чем-то да не похожие друг на друга и даже при одинаковой этажности — не одинаковые по высоте. На фасадах то и дело можно было заметить какие-нибудь незатейливые или, наоборот, претенциозные архитектурные придумки и излишества. То одинокий балкончик вроде бы незаконно высунется, подбоченясь, на уровне второго или третьего этажа, то оригинальный лепной фриз, при общей аскетической простоте оформления, протянется под карнизом и потребует обратить на себя внимание, а то и смиренная, покорная кариатида глянет на тебя из-под углового эркера и не то попросит о чем-то, не то позовет куда-то…

Может, как раз она и надоумила Сухаренкова посмотреть на часы и напомнить друзьям о доме, поскольку семья, как говаривал дядя Толя, — наша окружающая среда, и надо ее беречь, а женщина — все равно что оружие: лучше, когда молчит.

Тут все посмеялись и начали поочередно вспоминать, что еще говорил старик Ананьич по разным поводам — всерьез ли, с улыбкой ли. И неожиданно выяснили: не таким уж молчуном был он и в свои последние годы. Просто стал говорить короче. Как будто заранее заботился о том, чтобы его подольше помнили: ведь длинные речи забываются в тот же день, а меткое слово живет долго. Его запоминают и при случае вспоминают.

— Больше мы не услышим старика, так надо хоть не забывать то, что слышали, — сказал Виктор в конце этих своеобразных поминок.

— А я что говорю! — снова оживился Гринько. — Помнить стариков — и думать самим! Думать и за все отвечать…

— Когда за все — значит, ни за что, — возразил на это Виктор.

— То есть как это? — опешил Гринько, абсолютно уверенный в привычной формуле: каждый за все в ответе!

— А вот так! — невольно поторжествовал Виктор. — Отвечать можно только за то, в чем хорошо разбираешься. Я не могу отвечать за ошибки конструктора, ты — за директора, Витя — за просчеты Госплана.

— Да нам бы хоть за свои! Нам своих хватает.

— Точно! А чужие прикрывать собой не надо. А то дворник не убирает улицу, а я буду кричать: я в ответе, я в ответе! Он меня еще и поддержит…

Вот теперь они вполне освоились — не хуже, чем в прежние свои молодые годы. Теперь они могли высказать — и высказывали! — все напрямую и в открытую. О делах, о неполадках, друг о друге и, в подходящий момент откровенности, о себе тоже. И это не беда, если их разговор оборвется неожиданно и закончится вроде как ничем, — такова судьба почти всех разговоров. Когда-то ведь кончится запал или запас мыслей, и тогда все равно, пошумев, придется разойтись. Ни постановлений, ни резолюций принято не будет. Разве что когда-то потом, по дороге домой, или уже дома, перед телевизором, а иногда и посреди ночи вдруг вспыхнут в твоей памяти слово или мысль, оставшиеся от такого разговора, вспыхнут, внезапно обожгут — и прощай, желанный сон! Новые, уже собственные, мысли затеют свой беспокойный бег в голове, новый, заочный, спор разгорится с новой силой — и вот когда начнет что-то подспудно созревать в душе!.. Наверно, для того и встречаются люди между собой, для того и разговаривают.

Перед расставанием, успев еще кое-что высказать друг другу, они постояли на набережной Невы. А по подсохшей, продутой, чисто подметенной ветрами набережной проносились в своей механической оголтелости автомобили, большие и малые, один за другим, с характерным пусковым звуком — вжик! вжик! — прямо как снаряды или наземные ракеты, набирающие разбег перед взлетом. И придет, наверное, такое время, когда они действительно начнут взлетать прямо с городских улиц. Чего только не сотворит человек ради своего удобства и осложнения жизни!..

— Нет, мужики, жить все-таки хорошо! — вдруг произнес Сухаренков, подставляя лицо этому весеннему ветру. Седая шевелюра его вздувалась, наполняясь воздухом, а сухое, изможденное лицо выражало не то наслаждение, не то страдание.

И опять продолжалась та повседневная, обыденная жизнь, в которой ничего особенного не случается, просто идут один за другим дни и месяцы, происходят какие-то незначительные, не запоминающиеся события, остаются позади маленькие радости и малые печали, а на смену им приходят новые дни, месяцы, полусобытия. Оглянешься — вспомнить нечего. Просто жил и работал, делал свое дело. Однако и пожаловаться не на что и пожалеть вроде бы не о чем. Нормально жил. В конце концов миллионы людей занимаются тем же самым: каждый делает свое дело — и тем держится мир.

Говорят, что в повседневной жизни ничего не происходит особенно памятного. Но ведь из нее берет свое происхождение сам человек. Говорят, что в ней мало возможностей для выдающихся поступков. Но зато постоянно совершается самое великое человеческое деяние — работа. День ко дню, зерно к зерну, деталь к детали, кирпич к кирпичу — и возникают, только так возникают машины, хлеб, здания… будущее. Только так подготавливаются и самые памятные события.

Давайте-ка вспомним еще раз, как это было.

Он поднялся в лифте к головной части ракеты, вошел внутрь небольшого белого шара, по-хозяйски там расположился в своем запрокинутом кресле, ответил на положенные вопросы и: — «Поехали!» — говорит.

Ракета задышала снизу огнем и дымом, натужно, с трудом отделяясь, отталкиваясь от притягательной земли, наконец отделилась, сорвалась с привязи, взмыла, распушив свой огненный хвост, — и пошла буравить небо.

Никто еще не знал тогда, как там, в безвоздушности, живется человеку, хотя бы и обеспеченному внутри корабля всем необходимым. Никто не мог ручаться, что человек выживет и вернется. И в то же время жила в сердцах человеческих вроде как подготовленная надежда. Все должно быть хорошо. Потому что в истоке всего была работа — напряженная и тщательная, честная и ответственная.

Такая работа не могла не сказаться, не «сработать».

Он вернулся с той прекрасной улыбкой, которую увидел весь мир и от которой исходила удивительная уверенность в добром и счастливом течении всей нашей жизни. Он получил эту уверенность сам и радостно делился ею со всем миром… Мы только никогда не поймем его преждевременной гибели…

Тот гагаринский день привел нас и к следующему.

Помните?

Крылатый «Союз» и пузатый «Аполлон», такие различные по конструкции, несхожие, казалось бы, до несовместимости, подошли с осторожностью вплотную друг к другу, вздрогнули в некоем энтээрском экстазе — и дальше полетели уже как одно целое. А внутри этого микромира, окруженного смертоносным безвоздушьем, через тесные шлюзы пробирались друг к другу в гости космонавты — наши и американцы. Плавая и кувыркаясь в невесомости, рассаживались там как придется, в тесноте да не в обиде, дружески улыбались, произнося то английские, то русские слова, и по их лицам, по звучанию понятных и непонятных слов, по интонациям было видно и чувствовалось, как они там довольны тем, что все вышло по-задуманному, почти как на совместных тренировках, прозаически просто и великолепно… как в обыденной жизни.