Иван Виноградов - Подробности жизни

Все-таки он задержался. Сказав о своей комнатке, он поделился и тревожившим его сомнением: вот получил, а нужна ли она? Не лучше ли сдать государству и попроситься в дом престарелых?

Видимо, накопилось у старого инженера немало неотложных мыслей и очень нужно было ему перед кем-то высказаться, вот почему и попрощавшись он все не уходил, все старался еще и еще что-нибудь вспомнить… и все смотрел на дверь комнаты. Туда-то, за дверь, он, пожалуй, и обращался:

— Я прожил большую жизнь, проанализировал многие свои ошибки, и только одного не хватает теперь — не с кем поделиться. Может, кому-то и пригодилось бы. Ничто так не учит нас, как потери…

Стоять в прихожей становилось уже неудобно, и Виктор предложил согреть чаю.

— Ради бога, не беспокойтесь! — поднял гость сухие чуть вздрагивающие руки. — Я и так злоупотребил… да и не о том все, не о том я… Благодарствуйте. Не будем тревожить семью…

«Семья и так хорошо растревожена», — грустно подумал Виктор и чуть было не начал рассказывать гостю, в ответ на его откровенность, о своих невзгодах и неладах. Рядом с этим потерявшимся человеком он и себя почувствовал слабым и потерянным, стал как бы меньше ростом и возрастом. Еще совсем недавно сильный, уверенный (а сегодня — и грубый), Виктор Шувалов, проживший уже немалую — и, наверное, лучшую! — часть своей жизни, сумевший накопить достаточный опыт и знания, авторитет и самоуважение, тот самый Виктор Шувалов, который умел и делать свое дело и в ладу жить с людьми, теперь вдруг куда-то исчез, и вместо него оказался здесь маленький давнишний Витек, неподготовленный и незавершенный — такой, каким он входил первый раз в свой цех, в морской экипаж, ступал на палубу учебного корабля… ехал в загс.

Надо было действительно искать. Идти на улицу и высматривать, искать, звать.

И все-таки что-то мешало ему переломить себя.

Тоню ему жалко. С нею творится неладное — это видно. Может, ее лечить, спасать надо… И все равно какая-то внутренняя убежденность настаивала: даже если это болезнь, ее надо лечить и можно вылечить только правдой! Непокорной правдой. Нельзя безропотно, покорно выслушивать несправедливость да еще самому же предлагать мировую. Нельзя же виниться, если ты прав. Отступить перед несправедливостью — значит дать ей права на будущее. Здесь не его должны переубеждать и переломить, а он. Потому что он прав!

За окном спальни было темно и ветрено. Посаженные во дворе в год новоселья березки и тополя превратились в настоящий молодой лесок, мотались под сердитыми наскоками ветра то в одну, то в другую сторону, словно бы прикрываясь от него светлой изнанкой своих зеленых плащей. Похоже, что готовился дождь… Ночь и дождь — и одинокая, расстроенная женщина… Скользкие улицы, оголтелые автомобили, а то и какая-нибудь шпана — из тех, что тупо повторяют потом в суде наивно придуманные адвокатами «смягчающие» объяснения: «Я не хотел… я не думал… не сознавал…»

Какие тут, к черту, выяснения «прав — виноват», когда там — женщина! Твоя единственная, как ты ни сердись на нее.

За темнотою окна вдруг промелькнуло, прорезалось, как при вспышке молнии, давнишнее, счастливо-радостное.

Тоня была тогда полудеревенской девчонкой, непосредственной и стеснительной, но старалась во всем походить на городских, казаться смелой, независимой. Чтобы не выглядеть хуже городских, она все свои деньжонки тратила на одежду, а разговоры старалась вести все больше культурные, умные, сильно отдававшие книжным, а то и газетным умом. И вот было одно весеннее воскресенье. Виктор заехал за Тоней в общежитие, они сходили в Эрмитаж, в те годы еще не переполненный иностранцами, потом сели на речной трамвай и поехали в ЦПКиО. Там Виктор пригласил Тоню в ресторан-поплавок, где заказал роскошный обед с дорогой ранней клубникой на десерт. Послеобеденный отдых у них был в лодке. А поближе к вечеру они лениво бродили по самым неприметным, укромным тропинкам парка и где только можно целовались, хмелея от этих поцелуев, как от крепкого вина. Уже поздним вечером, прощаясь перед своей общагой с Виктором, Тоня сказала: «Витя, мы провели сегодня незабываемый день, правда?» Виктор невольно улыбнулся от таких возвышенных слов, и чуткая Тоня догадалась: «Ты посмеялся сейчас надо мной, да?» — «Ну, что ты! Денек был действительно… Только ты так сказала — прямо как из книги». — «А в книгах правду пишут!» — убежденно проговорила Тоня, глядя на него радостными чистыми глазами. Виктор же обхватил ее покрепче и снова начал целовать, приговаривая: «Вот кто мой Незабываемый День! Вот кто!» А Тоня, балуясь, будто бы отклоняясь, все повторяла: «А ты правду говоришь? А ты правду…»

Тоня стояла в дверях спальни, то ли выжидая, то ли опасаясь чего-то. Вот они встретились взглядами, и Тоня сказала:

— Может, я уже беременная, а ты…

— А что я? — несколько растерянно спросил Виктор.

— Нечуткий, злой…

Кажется, только теперь Виктор вполне осознал то, что услышал от Тони («Может, я уже беременная…»), и задним числом испугался: вдруг они уже навредили как-нибудь той будущей, едва зародившейся жизни?

— Тоня! — позвал он тихо и предостерегающе, как если бы она стояла на опасном месте, с которого надо немедленно сойти, сбежать. Как если бы на нее неслись скачущие всадники. — Тоня!

И она поняла, почувствовала, сбежала со своего места, кинулась Виктору на шею, повинно и подзащитно… И всадники проскочили.

— Что же это делается с нами, Витя? Что это такое с нами?

— Мы ошалели, Тоня.

— Ой, правда, ошалели, и я — первая. Ты мне все время дело говоришь, а я ошалела и понеслась. А куда нестись-то?.. Сейчас еле-еле из-под колес вывернулась.

Виктор только и мог, что покрепче прижать ее к себе. И лишь через некоторое время, сглотнув что-то, проговорил:

— Я тоже хороший осел. Осел и татарин. Ты меня… это…

— Нет, нет, ты — умный, ты — хороший, Витя. И нет у меня никогошеньки на всем свете, кроме тебя, нет и никогда не будет. Ведь мы самые-самые родные друг для друга… и самые непримиримые сделались…

Она уже откровенно плакала, выговаривая накопившиеся, осмысленные в недолгой разлуке слова, радуясь, что может их высказать, что дома так хорошо и безопасно, что ее слушают.

— Нам ли не жить-то, Витя! Нам ведь все кругом завидовали: какая дружная пара, говорили. Мои девчонки все спрашивали: а как это вы столько лет живете, и все ты домой торопишься, все мужа без конца вспоминаешь? А вот так, говорю, девочки: прижмешься к нему — и нет тебя! Они посмеются, а то и задумаются. Потом и скажет какая: мне бы так!.. А мы теперь тоже… Неужели это сглазили нас?

Они стояли, все еще обнявшись, в тесном проходе между стеной и спинками кроватей, и Виктор чувствовал тепло и соль Тониных слез, как будто были это и его собственные слезы, и все продолжал прижимать ее к себе, и это было теперь для него почему-то самым важным и главным: крепко прижимать ее к себе и как можно дольше не отпускать.