Иван Виноградов - Подробности жизни

— Дзынь! — восторженно вскрикивает Андрюшка, которому, вообще-то, пора бы и спать.

— Там же люди погибли, — укоризненно говорит ему Виктор.

— Они все плохие, — машет рукой Андрюшка и продолжает смотреть чужую захватывающую жизнь. Ему сейчас совершенно нет дела до того, в мире или в ссоре его родители, сильно или не очень сильно любит его отец… и сейчас, может быть, это хорошо, что ему нет дела.

А родители легли в эту ночь в постель, отвернувшись и, насколько возможно, отодвинувшись друг от друга. Так, во взаимном отчуждении, собирались они и заснуть. Упорно молчали.

Так ведь и уснули! Без слова, без дружбы… И только в час серебряного ленинградского рассвета Тоня совсем для нее неожиданно проснулась, инстинктивно придвинулась к Виктору и прошептала:

— Я боюсь, Витя!

— Кого-чего? — сонно отозвался Виктор.

— Ее… Ты думаешь, она случайно на нас в суде посмотрела? Возьмет да и скажет, завтра насчет моих зонтиков…

— Завтра ей слова уже не дадут.

— Ей все дадут! — убежденно возразила Тоня. — Ты еще не знаешь… Она всего, чего захочет, добьется. Как вспомню… Один раз сидели мы, и она всякие случаи из своей жизни рассказывала, потом про невестку свою — как они ссорились между собой, как Юлия развела ее с сыном, как та дурочка снотворным травилась, а Юлия приходила в больницу и стращала ее, чтобы та не подумала на жилплощадь претендовать. У той нервный срыв был… Юлия и нам сказала: «Со мной ссориться никому нельзя, кто мне поперек дороги станет — долго не проживет. Я ведь цыганка. Посмотрю вот так в глаза человека — и вся судьба в моих руках!..» Говорит она это, а сама прямо сверлит меня глазами — и я ни сморгнуть, ни отвернуться, ни слова сказать не могу. Глаза у нее беспросветные, черные. Мне так страшно сделалось, прямо хоть вскочи со стула и беги куда-нибудь спасаться.

— Вот и надо было. И забыть дорогу.

— Уже не могли. Как позовет, так мы к ней. У нее ведь график был — кому когда приходить, и, как только наш вечер подходит, пропустить не можем. Я боюсь, что она уже заколдовала нас с Таисией и держит в своих руках. Когда понадобимся, тогда и…

Виктор рассмеялся, обнял ее и весело успокоил:

— Не бойся, не отдам. Мне еще самому такие нужны.

— Ой, правда, не отдавай, Витя! Будь мне большим-большим другом, а то я теперь все время чего-то боюсь, даже оглядываюсь на улице… Покрепче держи меня!

— Ну, не дури, не дури! Чего ты трясешься-то? Все ведь закончилось, и вышли вы без больших потерь.

— А как вспомню — опять страшно. Ведь она меня даже насчет дефицитных лекарств спрашивала — не могу ли доставать? Она меня, наверно, потому и допускала к себе, что узнала, где работаю… Даже насчет морфия намекала.

— Да, Тоня… Не думал я.

— Ругай, ругай меня, только не бей! — Тоня разговорилась и стала повеселее.

Вчерашняя ссора была забыта. И вообще все было теперь высказано, выводы, как говорится, сделаны — можно было продолжать прежнюю спокойную жизнь.

Однако прошел день, другой, и Тоня снова принялась плакать и обижаться. Стала демонстративно взглядывать на часы, когда Виктор приходил с работы. Вдруг завела разговор о другой женщине и даже потребовала: «Поклянись здоровьем сына, что у тебя никого нет, и я тогда успокоюсь». Как-то он проснулся среди ночи оттого, что она разговаривала. Прислушался. Разобрать было трудно, но кое-что он все-таки понял. Ей снился, видно, пожар и каратели. «Горим, мамочка, горим!.. И она с ними… с черными… Спасите!..»

Виктор уже видел, что она вроде как не в себе, жалел ее, уступал, утешал. В конце концов поклялся, как она просила, хотя это было унизительно, стыдно, дико. А главное — без успеха! Тоня придумывала все новые обиды. В ней сорвалась какая-то пружинка и теперь все раскручивалась и раскручивалась неостановимо. Ровное течение жизни, мирный покой и ясность судьбы, определившейся и «расписанной», казалось, до самых пенсионных лет, — все вдруг нарушилось и пошатнулось, как от подземного толчка. И Виктору становилось все труднее сдерживаться, когда его несправедливо обвиняли.

Однажды вечером, словно бы продолжая прерванный разговор, Тоня сказала:

— А я теперь поняла, почему ты так нас выслеживал и старался прихлопнуть Юлину лавочку.

— Ну-ну, — полюбопытствовал Виктор.

— Ты пожалел денег, которые я стала на себя тратить. Ты просто жадный. Ты весь в свою маму.

— Маму не трогай! — предупредил Виктор.

— Я теперь как в зеркале все увидела и поняла, — настырно продолжала Тоня. — Наследственность знаешь как сказывается! Но маме-то действительно приходилось на рубли и копейки жить…

— Остановись, Тоня!

Но Тоню как подменили или действительно заколдовали: она откровенно лезла на рожон, ничего не хотела понимать, и временами похоже было, что она явно дразнит и сердит его, выбирая, выискивая именно то, что ему будет особенно неприятно слышать, и не заботясь о справедливости. Вот хотя бы о жадности: и обидно, и неправда. То есть потому особенно и обидно, что неправда. И она отлично все понимала, как ему казалось. Затем — о Таисии. Хорошо зная, что Виктор не любит Таисию, начала превозносить ее ум, практичность, порядочность, а заодно и ее мужа, который не лезет в бабьи дела и тряпки, потому что он — настоящий мужчина…

— Я смотрю, она для тебя самый большой авторитет и самый родной человек, — не выдержал Виктор. — Вы уже как родные сестры: не отличишь, что одна говорит, что другая. Может, ты к ней переселишься, и будете жить, как вам хочется.

— Я вижу, что ты давно хочешь от меня избавиться! — взвилась Тоня.

— А я вижу, что из сорняка ничего толкового не вырастет! — Виктору тоже захотелось сказать позлее.

Тоня вспыхнула, выскочила в прихожую, хлопнула входной дверью.

Виктор злорадно усмехнулся: «Побегай, побегай — это тебе полезно!» А сам взял книгу и сел к окну.

Внутри он еще кипел, но внешне старался держаться подчеркнуто спокойно, как будто обязан был демонстрировать это спокойствие перед кем-то другим. Уселся не торопясь и с удобствами. Раскрыл книгу и разгладил листы. «История России с древнейших времен».

Раскрыть-то раскрыл, да не много вычитал. Буквы, слова, строчки, выстроившись ровными рядами, пытались что-то рассказать ему, но мысли его были далеко в стороне, даже и не поймешь — в какой. И строчки вздрагивали, и буквы плясали… Плохо все-таки стало в доме.

Он встал, бросил книгу на кровать, готовый тоже выскочить из дому на улицу и бежать к какому-нибудь приятелю, к неприятелю, к черту лысому — куда угодно! Пусть она тоже подождет или поищет его. Пусть подумает.

Он уже был в прихожей и потянулся за курткой, но вспомнил об Андрюшке. Парень словно бы затаился в бабушкиной комнате и даже телевизор выключил. Уснул? Читает? Или все слышал и теперь тоже волнуется?