Владимир Михайлов - В свой смертный час

В городе много моряков и мало танкистов. Пользуемся большим почетом как у пехоты там разной, так и у гражданских индивидуумов. Живу в общем на великий палец. Пиши мне на училище. Как у тебя дела в институте? Как здоровье? Ты только не обижайся, что письма получаются такие скучные и неинтересные. Право, лучше никак не состряпаю. Совсем разучился писать что-либо. По-моему, достаточно еще годика, и я с большой охотой превращусь в первобытных людей. Ну, ничего: завтра буду объясняться тебе в любви. Идет? Целую (воздух, к сожалению) много, много раз. Твой Борис.

— Петр Харлампиевич! Сколько вам тогда было лет?

— Я с девятого года.

— Это сколько же получается в сорок пятом году?

— Тридцать шесть лет. Ну, среди командиров бригад люди и помоложе меня были. Я поздно начал. Не секрет, что танкистов вначале у нас было больше, чем танков. Хоть взять того же Коцюру…

— Моложе вас?

— Моложе. Вместе воевали. После войны мы вместе кончали Академию Генштаба.

— Вы с ним дружили?

— Сослуживцы. Встречались часто.

— А с кем вы дружили в своей бригаде?

— Отношения в бригаде были здоровые. А чтобы особенно дружить с кем-нибудь из подчиненных… Этого не было. Банкеты устраивали офицерские. Разговаривали. Конечно, были некоторые и недовольные командиром. Не без этого. Дисциплину надо поддерживать. Иной раз и в бою припугнешь нерадивых. Это я, конечно, между нами. А то может, получиться, что командир только судом стращал. Неправильно. Главное в освещении войны — заботиться о воспитательном значении для молодежи. Под этим углом зрения следует войну рассматривать.

— Разве молодежи не полезно знать полную правду о войне? Разве не погибли многие из нас только потому, что представляли себе войну совсем не такой, какой она бывает?

— Правду знать надо. Но воспитывать мы должны на героических образцах.

— Разве вы своим сыновьям не рассказываете всей жестокой правды о войне?

На лице генерала появляется неожиданная и грустная улыбка.

— Не очень они теперь интересуются этими делами. Старший своими делами на предприятии день и ночь занят. У студента — институт, спорт… А третий сын… У нас в семье большое горе.

Только что я слышал в голосе Петра Харлампиевича сдержанную гордость, теперь же за сдержанностью и уверенным спокойствием тона я различаю скрытую боль.

— Хороший был мальчик. А в эвакуации заболел. Семья в Чувашии жила. Голодали, холодали. Заболел мой мальчик менингитом. Сейчас в психиатрической клинике находится. Большое у нас с женой горе. Вчера ездили к нему. Тихий такой. Химия действует. Теразин, харизин… А все-таки домой его взять нельзя. Ездим, навещаем…

Несколько минут мы молчим.

— После второй академии я командовал дивизией. Вы там, кажется, побывали? В той глуши мальчика врачи не могли лечить. Попросил перевода в Москву. Командующий округом не хотел отпускать. Предлагал большие продвижение по службе. Но я надеялся, что в Москве мальчику помогут, вылечат… Вот я вам покажу его фотокарточку до болезни…

Я рассматриваю старую любительскую фотографию. Петр Харлампиевич смотрит на нее из-за моей спины. Потом он прячет ее в ту же огромную книгу приказов Верховного Главнокомандующего.

— Пойдемте ишшо раз покурим…

И мы снова выходим с генералом покурить на лестничную площадку.

Когда «тридцатьчетверка» Андриевского съезжала с высоты на боковую дорогу, ведущую к концлагерю, он увидел, что Чигринец машет ему рукой, высунувшись по пояс из люка танка, поврежденного при штурме высоты Экипаж этой машины ремонтировал левую гусеницу, и Андриевский поэтому подъехал к Чигринцу справа.

— Чего тебе? — спросил он нетерпеливо.

— Ты, командир, сидить на связи без передыха: если что — мы подскочим…

Поездка к концлагерю на одной лишь машине таила в себе опасные неожиданности, и у Андриевского, как обычно в подобных случаях, возникло веселое возбуждение, которое требовало немедленного выхода. Задержав Андриевского в те минуты, когда Борис уже рвался к действию, Чигринец невольно «подставил» себя под это его настроение и стал его жертвой. Хотя Борис торопился, он не смог отказать себе в удовольствии подковырнуть Чигринца вечной, но ненадоедавшей подковыркой, связанной с тем, что командир взвода постоянно путал свои радиопозывные, которые и на самом деле менялись очень часто.

— А кто со мной связь держать будет? — с невинной деловитостью спросил Андриевский. — Ты, что ли?

— А хто же? — подтвердил Чигринец, как всегда не подозревающий о подвохе.

— У тебя какой позывной — Ураган? — еще деловитее продолжал спрашивать Борис.

— Ага.

— Так разве ты Ураган?

— А какой же?

— Значит, Ураган?

— Я говорю: вы сидить на связи, — начиная чувствовать какой-то подвох, постарался вернуть разговор к главной теме Чигринец, — чтобы, если что…

— Парнишка, у вас вся спина белая, — сдерживая смех, сказал Борис.

— Чего? Чего?

— Назови свой позывной. А то я не буду знать, с кем говорю по рации.

— Нема дурных, — попытался уйти от прямого ответа Чигринец. — Не купишь!

— Чего — не купишь? Все вертухаешься? Говори прямо: опять забыл?

— Ты скажешь…

— Гоньба! Гоньба! Я правильно по-хохлацки выговариваю? Не скажешь позывной — отключусь от тебя. Я не подумаю: это со мной немец разговаривает. Ясно?

Именно при таком повороте разговора Чигринец всегда как-то терялся, стараясь, однако, при этом все же сохранить свой обычный важный вид. Вот это сочетание показной самоуверенности и внутренней растерянности казалось Борису очень смешным.

— Ну чего причепился? — напряженно морща лоб, недовольно сказал Чигринец. — Значит, Ветер — это…

— Ты разве Ветер? — перебил его Андриевский.

— Ты Ветер, — уверенно сказал Чигринец.

— Тогда порядок. Звиняюсь.

— А я Тайфун, — Чигринец вспомнил свой позывной. — Тайфун, тебе говорю…

— Ах ты мой коханый, — засмеялся Борис. — Правильно я выговариваю?

От толкнул сапогом в спину Ткаченко, и «тридцатьчетверка» рванулась с места. Чигринец что-то прокричал им вслед, чего, конечно, невозможно было услышать.

Андриевский остался стоять в машине на ногах, глядя из люка на дорогу, которая ничем не отличалась от той лесной дороги, по которой его рота подходила к высоте. Снова перед ним лежала скучная колея, снова в глазах рябило от утомительного мелькания малорослых сосен по ее сторонам. Больше он ничего не видел. Но члены его экипажа видели из машины еще меньше. Поэтому Карасев попросил его:

— Командир! Ты бы хоть говорил нам, чего видишь.

Веселое возбуждение от опасности у Бориса не только не прошло, но усиливалось с каждым десятком метров приближения к цели поездки.