Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Тишина — напряженная, как на поминках. Даже Астахов, успевший плеснуть мне в жестяную кружку немного водки, ставит бутылку на место с такой осторожностью, словно боится лишним звуком помешать чему-то очень важному.

— Так вот, братцы-славяне… Что я хочу сказать? Наш курорт кончился. Понежились в теплых постелях, пора и честь знать. Озеро стало, дорога аж до самого Петрозаводска, катись — не хочу… Лыжи просмолены, в сухарях и патронах недостатка вроде не обнаружено — чего нам еще ждать? Противник, поди, все глаза проглядел, нас поджидаючи…

— Это уж точно! — подхватывает Николаев, обрадованный такой полушутливой речью. — Он и салют подготовил, а мы всё не идем!

— Что же я хочу сказать? Только одно! Воевать надо. Вон политрук Леонтьев меня поправить собирается. Мы, дескать, не только отдыхаем, дескать, отряд у нас на три четверти из новичков, мы времени зря не теряли, учились воевать, даже соревнование развернули, и не только между взводами, но и бойца с бойцом… Все правильно, все хорошо и ладно! Только воевать-то мы с вами не воюем уже четыре месяца, с самого бригадного похода… Теперь пришла пора… Старый год был тяжелым. Мы потеряли восемьдесят три человека. Это — безвозвратные потери. Аверьянов, Пахомова, Мануйлов, Попов, Акулов, Баженов… Всех не перечислишь. Восемьдесят три из ста шести! Это много, братцы-славяне, страшно много! Конечно, войны без потерь не бывает. Может, без них не было бы и нынешних перемен под Сталинградом… Но их-то, наших друзей и товарищей, нет и никогда больше не будет. А нам надо воевать дальше! Вот за это давайте и выпьем. Чтоб воевали мы умно и бережно — не хуже, чем на учениях и соревнованиях.

Смирнов, ни с кем не чокаясь, тремя глотками осушает стакан, садится и, не притрагиваясь к еде, принимается набивать трубку.

Тост Суровцеву не понравился. Он хмыкает, медлит со стаканом в руке, как бы решая — не надо ли ему дополнить начальника штаба, — но все уж пьют, тянутся к закуске, становится шумно, по комнате ползут клубы табачного дыма, еще нет пьяного гомона, когда никто никого уже не слушает, однако глаза у всех оживились, подобрели, словно люди благополучно миновали опасную черту и впереди их ждет только хорошее.

Хорошо и мне. Выпив со всеми, я два-три раза ковырнул вилкой винегрет, и есть уже не хочется; ощущение голода тихо растворилось в приятном тепле, медленно растекавшемся по телу, мне необыкновенно легко, и я сижу, смотрю, слушаю, люди вокруг такие милые, что уже нисколько не стыдно вслух сказать об этом, но я молчу, щупаю пальцами клавиши гармони и жду, пока кто-нибудь вспомнит и обо мне. Я знаю, что это обязательно случится.

— Ешь, чего сидишь? Потом некогда будет, — подталкивает меня в бок Гриша Астахов, милый и чудный человек, который бывает то роднее брата, то недоступнее генерала.

Я благодарно киваю, запихиваю в рот кусок шпига и снова наготове.

Наконец раздается голос Ани Балдиной:

— Мальчики, давайте споем! Павел Федорович, давайте песню, а?

Мальчиков за столом раз-два и обчелся, но Аня привыкла во взводе всех называть мальчиками, и сегодня ей это прощается.

Павла Федоровича дважды приглашать не надо. Он степенно вынимает изо рта трубку, дирижерским жестом разводит в стороны руки и замирает, выжидая внимания. Я больше всего боюсь, что он запоет не в тон гармони, и предупреждающе подаю минорную триоль. Он строго косится на меня и вдруг красивым густым баритоном запевает в маршевом ритме:

Я счастлив: Смирнов точно попадает в тон, да и песня — чудо! Слов я не знаю, но мелодия-то знакомая! Это же — «Вот тучки, тучки понависли…». Я вступаю мгновенно, Смирнов, почувствовав поддержку, встает и требовательно дирижирует припевом:

Как охотно, как дружно и старательно мы пели! Даже Суровцев подхватил припев, и я уже различаю его голос, который оказывается странно несмелым и непривычно высоким.

Я даже не заметил, когда появился Малюк. Вот песня кончилась, а он стоит позади нас, и руки его лежат на плечах Павла Федоровича.

— Привет веселой компании! — И Малюк начинает пробираться к своему месту рядом с командиром.

— Штрафную! Штрафную комиссару за опоздание! — раздаются выкрики.

Малюк улыбается, прежде чем сесть, выпивает стоявшую наготове долю, но на лице его не видно особой радости. Я не свожу с него глаз…

— Ну что? — спрашивает вполголоса Суровцев. — Решилось?

— Всё, окончательно. Отбываю.

— Когда?

— Как только приедет Поваров.

— Где он? Что слышно?

— Из госпиталя выписался. Получил двухнедельный отпуск.

— Значит, на задание пойдешь?

— Конечно. Об этом я и хлопотал.

— Ну и ладно. Не горюй! Ты молодой еще, побереги нервы.

— Да я и не горюю. Только не по-хорошему всё это делается. А, да черт с ним! Может, и к лучшему… Будем веселиться! Павел Федорович! — крикнул Малюк. — Запевай нашу любимую!

Снова над столом широко распростерты руки; в левой — черная изогнутая трубка, в правой — алюминиевая вилка. Голова Смирнова выразительно опущена книзу, борода упирается в грудь, он ждет, пока стихнут замирающие позвякивания, шепотки, пока взгляды всех сойдутся в одной точке — он не смотрит на присутствующих, но знает и уверен, что так оно и будет.

Для меня эти мгновения — сущая мука. Я уже не рассчитываю, что песня опять окажется знакомой… Только бы он начал в тон гармони, только бы в тон…

Вдруг руки безвольно падают на стол, курчавая борода медленно отрывается от груди, притуманенный печалью взгляд устремляется куда-то вверх, и тихо, словно бы издалека, доносится:

Песню я действительно не знаю, но голос Смирнова — мягкий, густой, льющийся как бы сам собой — настолько чист и верен в каждой ноте, что звучат даже паузы, он не требует ни поддержки, ни сопровождения. Мелодия не проста — многократные переходы из минора в мажор, но темп протяжно-походный, тональность взята в лад гармони, и я несмело начинаю подыгрывать…

Пауза, три тяжких, размеренных шага, и, мгновенным обвалом, грянул дружный припев:

Я неотрывно слежу за движением губ начштаба, вижу, как в его сощуренных глазах медленно набухает поблескивающая слеза. Вот-вот она сползет на щеку, но припев окончен, и снова звучит одинокий, вспоминающий былое голос, а слеза держится, не падает, то растекается меж веками, то набухает опять…