Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Знаю, — не упустил я случая показать свою осведомленность. — Так не навек же. В Москву, на курсы.

— Кто тебе сказал? — ревниво насторожился Димка.

— Тот же, кто и тебе, наверно…

— Если бы только на курсы… Комиссар-то насовсем уезжает.

— Как насовсем? — не поверил я.

— Насовсем, — вздохнул Димка. — Со дня на день приказа ждет. Сегодня — навроде прощального вечера, командиры складчину устроили. Так что ты постарайся.

— А комиссар где сейчас? — Мне стало так неуютно на душе, словно я уже никогда и не увижу Малюка.

— В штабе опергруппы, у Аристова. Очередную нахлобучку получает.

— За что?

— Тут не угадаешь. Может, за Конопатина, может, за тебя или за меня.

— Мы-то при чем?

— Это я так. Не ладят они с Аристовым. Он и на учебу из-за этого согласился.

— Как это — не ладят? — Мне было странно слышать, что командиры могут не ладить друг с другом.

— Так и не ладят… Что-то произошло у них летом в бригадном походе. Даже не у них, а у Аристова с Колесником. Помнишь майора Колесника? Да-да, тот самый, наш начальник спецшколы, с двумя орденами Красного Знамени, он в походе начальником штаба бригады был. Ну вот, Малюк принял сторону Колесника. Аристов с тех пор и не терпит его… Ладно, разболтались мы тут. Ты смотри, никому ни слова, я тебе по-дружески… А комиссара жаль — хороший он мужик!

Назавтра я медленно и мучительно приходил в себя после тяжкого забытья, не понимая, что со мной и почему верхние нары раскачиваются из стороны в сторону.

Было уже поздно, все во взводе уже позавтракали и, томясь от безделья, лениво переговаривались о чем придется, в том числе — и обо мне. Это я понял, когда услышал голос Дерябина:

— Чуркин, глянь-ка — жив ли он? Что-то храпеть перестал.

— А чё ему станет? От этого кто помирал? — Чуркин, судя по голосу, валялся на верхних нарах. — Ды-ышит, слышу…

— Да-а, — протянул Дерябин и со вкусом причмокнул. — Повезло парню! Да не в коня, видать, корм. Всё в обрат поперло, только добро перевел.

— Много ль ему и надо?! С непривычки и стакан с ног свалит. Еще от закуски зависит…

— Это верно! — Дерябин был сегодня необычно покладист, даже благодушен. — Но пить-то с умом надо, коль опьянеть не хочешь.

— А если не пьянеть, то и пить зачем?

Я лежал с закрытыми глазами, слышал каждое слово, но меня это будто бы и не касалось. В голове все быстрее и зримее проворачивались картины штабного застолья, с каждым кругом всплывали новые подробности, и все было так не похоже на то, к чему я привык в отрядной жизни, что даже не верилось — было ли на самом деле. Может, всё это привиделось во сне? А когда всё сцепилось воедино и я осознал, что это не сон, то чуть не застонал от стыда и горечи. Боже, как славно всё началось и как постыдно кончилось!

…За стол сели без комиссара. Суровцев сказал, что Малюк скоро будет и просит начинать без него.

На сдвинутых углом столах, покрытых листами картона, такое изобилие, что голодному и смотреть неловко. Шпиг и жареная рыба, винегрет и американская колбаса, отварная картошка и круглые пироги с румяной начинкой, которые на Урале звали «шаньгами», а здесь — «калитками». На середине стола — даже желтый брусочек масла, даже кучка печенья! А целая гора хлеба, а соленые грибы в котелках, а клюквенный морс в стеклянных банках! И вдоль стола, как отделение лыжников на марше, редкая цепочка заткнутых бумажными пробками белесых бутылок…

Перед каждым — алюминиевая миска, из каких кормили нас в заводской столовой, такая же вилка и граненый стакан.

Стакана нет лишь передо мной, но меня это не обижает — я понимаю, что зван сюда не для своего удовольствия, я не очень-то уверен, что имею право и на эти соблазнительные закуски, но мои сомнения разрешаются сами собой, когда отрядный военфельдшер Гриша Астахов начинает накладывать в мою тарелку всего понемногу.

Впервые в жизни я за праздничным столом как взрослый среди взрослых и больше всего боюсь сделать что-то не так, как полагается. Сижу с гармонью на коленях и стараюсь не шевелиться. Правое мое плечо подперто Гришей, левое — бородатым и могучим начальником штаба Павлом Федоровичем Смирновым, которого совсем мало знаю, ибо он лишь на днях прибыл после двухмесячных курсов в Москве. Судя по всему, он не стар, но черная кудрявая борода, неторопливость в движениях и разговоре, хитровато сощуренные глаза и причудливо вырезанная трубка с изображением то ли бога, то ли черта придают ему и привлекающую солидность, и загадочную недоступность.

Всех не меньше двадцати. Хочется оглядеть каждого, но вертеться по сторонам вроде бы неприлично, и я прикидываю по памяти: три комвзвода, три политрука, командир отряда, его помощник по разведке, начштаба, фельдшер, радистка, переводчица, два связных, шесть сандружинниц — вот уже и двадцать. Я, выходит, двадцать первый, а Малюк — двадцать второй. Это четвертая часть всего отряда. Интересно, где сейчас ребята? Наверно, уже отужинали и веселятся в клубе…

Я раздумываю, прикидываю, стараюсь держаться спокойно и независимо, а у самого душа звенит от гордости. Кому не лестно встречать Новый год в такой компании? Будет что рассказать завтра во взводе… Вон наискосок слева — сам командир. Откинувшись к спинке единственного полукресла, он благодушно ждет, пока усядутся девушки, которые то одна, то другая все еще бегают на кухню.

Я впервые могу так близко и покойно видеть своего командира, и сегодня он кажется мне не таким, как всегда.

— Николаев, Астахов! Разливайте! — неожиданно и резко приказывает Суровцев.

Для него нет в отряде ни имен, ни должностей, ни званий. Всех он называет только по фамилиям, и если слышит иное обращение, то недовольно крякает. Возможно, это оттого, что сам Суровцев по званию старшина, а в подчинении у него — и лейтенанты, и армейские политруки, и даже воентехники.

Нам, рядовым, такая манера по душе — она нас всех как бы уравнивала перед командиром отряда. Так бы оно и выходило, если бы у Суровцева не было другой привычки. Он никогда не делает выговоров или замечаний рядовому бойцу. Обнаружив непорядок или упущение, он тут же подзывает взводного или отделенного, строго выговорит ему, а дальше уж воля того — как ему поступить с провинившимся партизаном. Поначалу нам это тоже нравилось, но потом мы поняли всю несправедливость такой манеры: оплошал один, а виноватых получалось, как минимум, двое…

— Смирнов! — окликает командир. — Малюка нет, слово тебе! Ты, говорят, по этой части большой мастер.

— Я? Мастер?

Начштаба медленно встает, берет стакан с водкой, хитровато щурясь, оглядывает застолье.

— Если по части выпивки, то тут, я полагаю, учеников и подмастерьев не должно быть. Разве что наши милые девушки да вот юный гармонист… Кстати, почему ему не налито? Гриша, развернись! А если по части речей, то сегодня мы изрядно и наговорились, и наслушались. Однако приказ командира — закон для подчиненного.