Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Малюк счастлив. Пухлые губы комиссара беззвучно повторяют вслед за Смирновым каждое слово, ладонью он то и дело заглаживает назад свои густые, аккуратно подстриженные волосы, в момент, когда надо подхватывать всем, быстро и радостно оглядывает застолье, резко рубит рукой воздух и начинает первым.

Песня долгая — три неторопливых куплета, да еще такие же протяжные припевы, а вот кончилась она, и всем мало показалось — словно продолжалась она в душе каждого: сидели молча, как кого застал последний звук.

— Товарищи! — поднялся Суровцев. — Прошу всем налить! Теперь, я думаю, не открою никакого секрета, если скажу — комиссар Малюк покидает нас. Едет в Москву на учебу… Мало мне пришлось послужить с ним, совсем мало. Даже не довелось в боевой операции быть вместе…

— Так побываем же, Николай Васильевич! Теперь-то уж точно! — воскликнул Малюк, зардевшийся в ожидании похвалы.

— Вы знаете его лучше меня, — продолжил Суровцев, никак не отреагировав на это восклицание. — И не мне рассказывать вам о комиссаре… Пожелаем же ему удачи в учебе и будущей боевой работе! И разрешите на память подарить вот это!

Суровцев достал из кармана небольшую лакированную кобуру, вынул из нее крохотный, словно игрушечный пистолет, протянул его- Малюку.

— Не знаю, откуда он попал в отрядный склад. Бельгийского производства. В бою навряд ли гож, а как память годится, я так думаю…

— Спасибо, товарищи! — совсем растрогался Малюк.

— Бери, Гриша! — усмехнулся Смирнов, добавил, сощурившись: — Женское оружие! Неверных любовников в упор убивать.

— За здоровье Малюка! — повысил голос Суровцев, все поднялись, начали чокаться, но выпить не успели.

— Комиссар, можно на подарочек взглянуть? — вдруг громко спросил Николаев. Он принял пистолет, секунду подержал его в руке и через стол протянул Ане Балдиной: — Аня, это не твоя пушка?

— Ой, и вправду моя! — воскликнула та. — Откуда она взялась? Вон, даже ржавое пятнышко на никеле… Вот чудеса-то!

— Командир! — в упор глядя на Суровцева, мрачно произнес Николаев. — Тебе не начхоз эту штуку подсунул?

— Да, начхоз.

— И он тебе ничего не сказал?

— Нет. А в чем дело?

— Сволочь он тогда, этот наш начхоз! Смотри-ка, сберег эту штуку… Нет у него ни стыда, ни совести, если он такие подарки комиссару подсовывает…

— Николаев, хватит темнить! Объясни, в чем дело! — раздраженно прервал его Суровцев.

— Командир, я знаю, откуда эта штука. Другие тоже знают. В прошлом году, когда мы громили гарнизон в Сенной Губе, Миша Ярошенко захватил этот пистолет. Потом вот Ане подарил. Потом в бригадном походе эта штука Колчину понадобилась. А зачем? Да затем, что пуляет тихо, как бичом хлестнет… Вот ты, командир, говорил, что в бою она навряд ли гожа… Правда твоя, в бою она не сгодилась, а свое дело нашла…

— Николаев, не вспоминай! — с болью выкрикнул Малюк. — Не время и не место!

— Прости, комиссар! И ты, командир, прости! Может, ты всего не знаешь… Это и лучше — не знать… Вот уж не думал, что начхоз сохранит эту штуку! Думал, ее выбросят в первое же болото, как только мы на свою сторону выйдем… А она, оказывается, цела…

— Оружие-то чем виновато, Николаев? — примирительно сказал Суровцев, но сам с неприязнью покосился на лежавший между ним и Малюком пистолет.

— Будем, командир, виноватых искать — далеко зайдем. А нам еще воевать и воевать…

— У тебя всё, Николаев? — мрачно спросил Суровцев.

— Всё, командир… Извини, не хотел, так получилось!

— За здоровье Малюка! — строго, как приказ, произнес Суровцев, комиссар двинулся в обход стола, все стали чокаться с ним, но тут появился дежурный по отряду — командир второго взвода Григорьев. В начале вечера он сидел со всеми, потом незаметно вышел и теперь прямо с порога громко возвестил:

— Комиссар, ребята обижаются. «Чапаевцы» в клубе все до одного, и Филиппов там. А наши как бедные родственники! Кое-кто даже вернулся. Ты ведь что-то обещал им.

Малюка эти слова как хлыстом стеганули: с рюмкой в руке он растерянно моргал, покусывал губу, потом быстро глянул на часы:

— Командир, время еще есть! Я действительно обещал сегодня в клубе нашу музыку. Через два часа мы будем здесь…

— Валяйте, — махнул рукой Суровцев.

— Ну кто со мной? — обрадовался Малюк. — Матвеев, бери гармонь! Астахов, Николаев — вы идете?

Шумной ватагой, надевая на ходу полушубки, вывалились на мороз, торопливо зашагали по тропке к лесозаводу.

В клубе действительно верховодили «чапаевцы».

На крохотной сцене одиноко возвышался с гармонью в руках Саша Северюхин, а внизу, в такт быстрому фокстроту, двигалась, кишела, суетилась в поисках свободного пространства плотная толпа, в которой сквозь дым самокруток едва различались танцующие пары. Незанятые поселковые девушки робко жались по углам, то ли ожидая очереди, то ли опасаясь происходящего. Танцевали в полушубках и ватниках, и над разгоряченной толпой то и дело взмывал, перекрывая гармонь, голос комиссара отряда имени Чапаева Филиппова:

— Чапаевцы! Больше жизни!

Сам он, как видно, в танцах не был горазд, но, стоя в центре зала, придерживал за талию красивую брюнетку в черном жакете, поворачивал из стороны в сторону рыжеватую голову и подбадривал других:

— Живей, ребята! Не ударь в грязь лицом!

Малюк, увидев это, остановился у самой двери. Кто-то из наших хотел пройти в зал, но комиссар одернул его:

— Стоп! Погоди!

Помедлив с минуту, Малюк быстро скинул шинель, сунул ее Димке, стремительно, расправляя на ходу гимнастерку, пробрался к сцене, легко вспрыгнул на нее, что-то сказал Северюхину, и гармонь резко смолкла. Весь зал замер: ни голосов, ни смеха, ни шарканья валенок по затертому до черноты полу. Все в недоумении смотрели на сцену, где маленький, подтянутый, строгий Малюк, в военной форме со знаками различия и с поблескивающим на груди орденом Красной Звезды, стоял с поднятой вверх рукой и как бы не знал, что делать дальше.

— Прошу внимания!

Этого можно было бы и не просить — и без того ждали чего-то необыкновенного…

— Товарищи! Бойцы и командиры отряда «Боевые друзья» горячо поздравляют своих соседей, славных «чапаевцев», а также всех трудящихся и жителей поселка с наступающим Новым годом!

— «Чапаевцы»! — загремел хмельной голос Филиппова. — Взаимно гип-гип-ура! Гип-гип-ура-а-а!

Несколько голосов поддержали Филиппова, и он с распростертыми объятиями ринулся к сцене:

— Гриша! Друг боевой! Я тоже речь скажу!

Малюк уклонился от объятий, слегка отступил в сторону и, набирая твердость в голосе, объявил: