Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

…Нет, предчувствие тут, конечно же, ни при чем. Кто в пути на войну не думает о смерти? Может, наши дурачества, шутки, розыгрыши и были так безудержны, что отвлекали нас от мрачных мыслей? Вон Борька Пивоваров готов был на голове ходить, сам за трое суток глаз не сомкнул и другим покоя не дал, только бы хохотали над его причудами. И Гена Холманский, и Петя Шульженко, и Витя Печенкин — все весело ехали, словно бы на праздник. Только в Москве, когда узнали, что направляют нас на север, в далекую и неведомую Карелию, где никто никогда не бывал, заметно поутихли. Да и то ненадолго. На станции Обозерская, где нас продержали с утра до темноты, устроили такой сабантуй, что молоденький дежурный комендант не знал, как ему поступить — то ли вызывать усиленный патруль и загонять партизанскую ватагу в вагон, то ли самому подключаться к песням и танцам на перроне.

Я даже не помнил, где был тогда Валя Лукиных. Может, и стоял где-нибудь за спинами других, может, он и пел вместе с нами, но я тогда почти ничего не примечал — опьяненный всеобщим вниманием, я самозабвенно растягивал мехи чужой гармони, радуясь, что инструмент оказался по мне, и стараясь показать всё, на что способен.

Тогда, кроме этого веселого круга, для меня ничего не существовало — ни дома, ни семьи, ни друзей, ни войны, я счастливо улыбался, и мне улыбались в ответ; я всех одинаково любил, и все, как мне казалось, любили меня; я вдруг ощутил странную прелесть своего положения: мог начать любую песню и был уверен, что ее тут же подхватят, мог устало отложить гармонь в сторону — и все будут терпеливо ждать, пока отдохну… Я, конечно же, ничего этого не делал — играл, старался, выполняя желание большинства, даже не отдохнул ни разу за много часов, но ощущение своего могущества жило во мне. Потом, когда наконец наш вагон прицепили к составу и гармонь, несмотря на все ухищрения Борьки Пивоварова, не удалось ни купить, ни выкрасть, все пережитое в Обозерской постепенно развеялось: в спецшколе оказалось двое гармонистов, приехавших со своими инструментами, да и времени для музыки и веселья не оставалось — с шести утра до одиннадцати вечера ни минуты свободной, никто уже и не вспоминал Обозерскую…

Теперь было и больно, и стыдно. Нет Вали Лукиных, я уже никогда не увижусь с ним. Ну почему же, когда он был жив, я так мало сделал для него хорошего? Ведь два месяца, целых два месяца мы были рядом, не разлучаясь ни на час,— вместе ели, рядом спали, бок о бок ходили в строю, помогали друг другу, все у нас было на пару, нас считали друзьями — а как мало всего этого теперь, когда его уже нет… Сколько раз я молча злился на него, что он такой тихий, незаметный, уступчивый! Сколько раз, когда мне было хорошо, я несправедливо и обидно забывал о своем друге-напарнике! Что стоило мне тогда, в Обозерской, когда я был в центре внимания, подозвать к себе Валю, показать всем, что именно он, а не кто другой, мой самый близкий друг! Хотя бы это, хотя бы это…

Теперь уже ничего не исправишь. И всё бывшее с нами вдруг обрело совсем иную цену. Особенно стыдно вспоминать историю, которая произошла в Свердловске… Поезд из Ирбита пришел на рассвете. Разузнав дорогу, мы трамваем добрались до центра, разыскали обком комсомола, но было слишком рано. Ночной сторож через запертую дверь велел приходить не раньше девяти. Наш радостный пыл заметно поугас, деваться было некуда, и мы часа три маялись возле подъезда: сначала на ступеньках, потом перебрались на зеленую травку газона. День начинался жарким, солнышко вскоре разморило нас, и мы спокойно прокемарили до девяти, положив головы на свои солдатские вещмешки, выданные нам в Ирбитском горкоме комсомола.

Очнулись от хлопанья обкомовской двери, решили, что таскаться с мешками незачем, Валя останется сторожить их, а мы с Генкой Холманским пойдем, все узнаем и оформим наше прибытие. Через полчаса, радостные, с бумагами в руках, мы выскочили из дверей и остолбенели. Валя покойно спал, положив голову на свой мешок, а наших — и след простыл. Вначале мы даже не поверили, посчитали, что кто-то подшутил над нами, обежали не только крохотный скверик, но и весь квартал. Злые и растерянные, мы с Генкой опустились на ступеньки подъезда, а Валя все еще продолжал ходить вдоль улицы, заглядывая туда, где ничего спрятать невозможно. Каких попреков не довелось услышать бедному Вале!

Ну отчего мы были такими жестокими в своей простодушной принципиальности, почему не щадили друг друга?

Теперь и этого не исправишь. Вали Лукиных нет и никогда не будет. Он, наверное, и сейчас лежит, припорошенный снегом, на том самом месте, где настигла его пуля, — белый бугорок на краю болота, а может, в узкой лощине между сопками, ведь для засад выбирают такие места, чтоб противник был как на ладони, — и будет долго-долго лежать нетронутым, до самого весеннего тепла…

— Ну, ладно, — поднялся Димка. — Чего это мы сидим? Скоро люди начнут собираться. Пора и за дело! Для тебя сегодня подарок. Радуйся!

— Какой подарок? — насторожился я.

— Сейчас увидишь…

Димка выдвинул из-под койки набитый доверху трофейный рюкзак, отстегнул крышку, обеими руками бережно, словно кастрюлю с водой, потянул что-то оттуда, внутри жалобно пискнуло, рюкзак опустело осел к полу, и на свету заблестела черной полировкой гармонь.

— На, держи! Бери, чего уставился!

То была хромка инвалида. Я сразу узнал ее по стеганым дерматиновым ремням с пурпурной фланелевой подкладкой, по золотистым угольникам на мехах, по значку ленинградской фабрики. Да, то была лучшая из гармоней, на каких мне доводилось когда-либо играть.

Тревожно-счастливое состояние охватывало меня всякий раз, когда брал я в руки инструмент. Словно бы именно сегодня мне предстояло сыграть так, как никогда прежде! Я продлевал эти трепетные моменты, напускал на себя равнодушный вид, а сам ждал какого-то чуда… Почему сейчас нет во мне ни радости, ни желания играть?

Димка удовлетворенно и покровительственно продолжал улыбаться, глядя на меня, а мне было нехорошо как-то…

— Дим, а где наш баян?

Конечно, я мог бы и не спрашивать, мог и сам догадаться, коль гармонь — вот она, а старенького и такого родного теперь баяна уже нет и никогда не будет.

— Баян тю-тю… Уломал комиссар старика. Два раза сам ходил.

— Чего же так поторопились-то?

— Да ты что? Обалдел, что ли? Для него старались, такой подарок сделали, а он, видите ли, недоволен?! Не слишком ли много ты о себе понимаешь? Не угодили ему, видишь ли…

— Баяна жалко,— примирительно сказал я.

— Чего жалеть? Все равно играть-то не умеешь.

— Научусь… Да я уже кой-что и освоил.

— Кой-что нам не годится, — тоном Малюка сказал Димка. — Нам надо не кой-что, а по-настоящему, на полную катушку. Особенно сегодня. Комиссар-то уезжает от нас.