Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Песня вдали затихла, мы вернулись в казарму, но прежней терпеливости уже не было, кто-то первым звякнул котелком, другие будто ждали этого, и все, подхватив кружки-ложки, потянулись на ужин.

Возле развилки, где широкая тропка вела к кухне, а вторая — поуже — сворачивала к штабу, стоял в сторонке связной комиссара Димка Матвеев. Еще месяц назад мы были с ним самыми близкими друг для друга людьми — все же оба прибыли в отряд из Свердловской области, вместе учились в спецшколе. А теперь словно подменили парня. Всегда хмур, озабочен, загадочен, от прежнего осталась лишь вечно торчавшая в зубах цигарка с коротким костяным мундштуком. Он и разговаривать научился, не вынимая ее, лишь перекатит в угол рта и кривится от дыма.

— Пошли! — тихо тронул он меня за плечо.

— Куда?

— В штаб.

— А ужин?

— Голодным не останешься. Котелок отнеси обратно.

— Надо Кочерыгину доложиться.

— Без тебя скажут.

Он явно важничал, мой друг Димка. Но было в этом столько таинственного и неожиданного, что в моей голове уже зароились самые невероятные предположения. Не так ли приглашают в штаб тех, кому собираются дать секретное задание? Две недели назад незаметно исчез из взвода наш самый старый партизан, дядя Миша Мякишев, числившийся отрядным сапожником. Мы и хватились его не сразу, а дня через два-три; считали, что он уехал с начхозом Дахно по снабженческим делам на базу в Авдеево. Но когда Кочерыгин в ответ на наши вопросы прикрикнул: «Разговорчики!» — мы поняли, что дело тут посерьезней, и лишь тогда придали значение тому, что сам дядя Миша — вепс по национальности, что родом он из Шелтозера и в оккупации у него много родственников.

— Не знаешь, зачем вызывают? — как можно небрежнее спросил я, но Димка лишь перекатил цигарку в другой угол рта и скривился:

— Там узнаешь.

Это-то я и недолюбливал в связных. Вечно у них тайны, вечно загадки… Может, они и сами ничего толком не знают, но прямо не скажут, а обязательно сделают вид, что им ведомо такое, чего они не вправе доверить даже другу. Хотя, конечно, в отряде нет людей более осведомленных, чем связные штаба.

— Оружие брать?

— Оружие уже на месте! — неожиданно рассмеялся Димка, приятельски хлопнул меня по плечу, и это запоздалое панибратство, когда вокруг никого, нисколько не порадовало, а скорей разозлило, я сразу понял, что ничего серьезного меня не ждет.

Мы пришли в ту самую комнатку, откуда месяц назад вместе с комиссаром отправлялись к инвалиду за гармонью. Сегодня в ней было по-праздничному чисто, тепло, уютно. Узкая железная койка по-казарменному заправлена «конвертом», простыня и подушка сияли нетронутой белизной, обеденный стол сдвинут в угол и покрыт желтым листом картона; даже привычная комиссарская шинель с красными звездочками на рукавах висела на стене по-особому приметно и торжественно. Кроме двух облезлых стульев с гнутыми спинками ничего в этой тесной каморке больше и не было, разве что несколько фотографий, наскоро пришпиленных на стене, да одинокая книга на подоконнике, а все равно ощущение домашней чистоты и покоя было настолько сильным, что я остановился у порога.

— Раздевайся и берись за дело, — мрачно сказал Димка.

— За какое?

— Скоро узнаешь.

Как видно, пока мы поднимались по скрипучей лестнице на второй этаж, пока шли мимо открытых дверей кухни, откуда вместе с чадом, постреливанием и шипением подгоревшего шпига слышались веселые девичьи голоса, Димка вновь преисполнился штабной солидности. Он явно подчеркивал, что здесь, в этой комнате, он такой же хозяин, как и комиссар, а я решил и вида не показывать, что придаю этому какое-либо значение. Я ведь тоже не впервые здесь, пусть не думает, что мы лыком шиты…

Димка аккуратно повесил на гвоздь полушубок — я тут же небрежно набросил поверх свой; он присел к столу — я сразу же развалился на другом стуле, он принялся чистить мундштук — я наскоро скрутил козью ножку и задымил первым. Димка все это замечал, но молчал и лишь хмурился…

— Ты знаешь, — вдруг сказал он, — нашим ребятам не повезло…

Я сразу догадался, что он имеет в виду свердловских ребят, направленных после спецшколы в отряд «Мстители».

— Как не повезло?

— А так… В первой же операции отряд напоролся на засаду.

— И большие потери?

— Не знаю. Наверно, немалые… Знаю, что погиб твой ирбитчанин Лукиных.

— Валя Лукиных?! Не может быть!

Димка лишь молча посмотрел на меня и выпустил долгую струю дыма.

Я уже и сам понял, что не верить и удивляться тут нечему, раз отряд напоролся на засаду. В нашей рейдовой войне засады — это самое страшное. У нас считается почти удачей, если противник, обнаружив партизан, сразу же покажет это и откроет огонь. Гораздо хуже, когда он не подаст и вида, определит направление нашего движения, запустит поглубже в тыл, подтянет силы и в удобном месте устроит засаду.

Но — Валя Лукиных… В нашей шумной свердловской группе он был, пожалуй, самым малоприметным, если чем и выделялся, то разве что своей стеснительностью и молчаливой уступчивостью. Съехавшиеся из разных районов, мы по пути из Свердловска в Москву, а затем в Беломорск торопились утвердить себя в глазах друг друга, кто — умом, кто — умением, кто — бесшабашной лихостью, и третьих оказалось больше всего, ибо было нас пятьдесят, а ума и уменья на всех явно недоставало, просто не успели накопить за неполных восемнадцать, да и ехали не в академию… Вот и выхвалялись кто чем мог, каждому не хотелось быть хуже других. Валя Лукиных и был среди нас, и словно бы его не было. О чем он молча думал, лежа на верхней полке нашего партизанского вагона? О матери, о брате и сестре, которые остались в Ирбите и для которых он был главным кормильцем? Отца-то у них давно нет. Или уже тогда жило в нем предчувствие, что первый бой станет для него и последним? Если так, то почему он не отказался от направления в партизаны на комсомольских комиссиях, которые проходили мы в Свердловске, Москве и Беломорске? Там впрямую спрашивали: готов ли ты и нет ли каких сомнений? Давали время подумать. Отказался же один из свердловчан, кажется — Осиенко, уже на самом последнем этапе отказался, перед зачислением в спецшколу, и никто ни словом не упрекнул его, тем более что тогда нам объявили, будто он не подходит по состоянию здоровья. Валя-то, конечно, не из таких…

— Кто еще погиб?

— Из свердловчан — Коля Горбушин, Вася Воробьев, Ковальчук, Проскуров.

Этих, кроме Проскурова, я мало помнил.

— Письмо получил, — помявшись, сообщил Димка.

— От кого?

Димка, скривившись от дыма, достал из нагрудного кармана свернутый тетрадный лист, хотел показать мне, но передумал и засунул обратно.

— От кого, от кого? Не все ли равно — от кого? Важно, что получил… Мясников из Сегежи вернулся и привез.