Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Я и действительно никогда водки не пил. В среде, где я вырос, считалось, что выпивать, даже по праздникам, имеет право лишь тот, кто сам себя кормит и пьет на свои. Сегодня и был такой случай — впервые в жизни я буду иметь полагающуюся мне водку. И не просто свою, а предписанную правилами войны. Мне очень хотелось скорее стать настоящим партизаном, и я для себя решил, что сегодня выпью наравне со всеми… Не все двести граммов, конечно, — мне это ни к чему, половину я обязательно отолью Кочерыгину — пусть это будет для него приятным сюрпризом… И вот такой случай — банка свиной тушенки, вкусней которой, как мне стало казаться, ничего на свете не бывает…

— Я водку уже обещал… Неудобно…

— Кому?

— Не все ли равно… Хотя бы Кочерыгину.

— Леша! — крикнул Конопатин. — Тут новичок-гармонист тебе порцию водки обещал. Уступи мне ради такого случая. Завтра мне на губу, хоть душу сегодня порадую.

— Мне, водку? — удивился Кочерыгин, отыскал меня взглядом, подмигнул и сказал: — Ладно, бери, потом сочтемся… Обедать, братва, обедать!

Конопатин заметно повеселел, а я приуныл. Теперь было уже как-то неловко сказать, что Кочерыгину собирался отдавать не всю водку, а лишь половину, нет хуже оказаться «жмотом», и я промолчал. Но самому стало грустно от сознанья, что на праздничном ужине я буду неполноценным партизаном, не таким, как все, и не дай бог посчитают, что веселью я предпочел сытость.

— Ну, чего молчишь? Договорились?

— Ладно. Только не нужна мне твоя банка.

— Это еще почему?

— Не нужна, и все… Так бери, если надо.

— Смотри-ка ты какой! Обиделся, что ли?

— Почему обиделся? Просто не хочу веселье на сытость менять. — Мне самому понравилось это неожиданное выражение, и я с удовольствием произнес его. Конопатин вгляделся в меня, понял, что за моими словами не скрыто никакого подвоха, и рассмеялся:

— Ну и гармонист! А ведь ты, кажись, парень ничего, а? Ладно, не привык задаром брать, но сегодня возьму… Тушенки-то все равно у меня сейчас нет, но в долгу не останусь. Все, пошли обедать.

Я уже и сам был доволен своим поступком, и когда мы двинулись к казарме, решил, что сейчас самая пора спросить:

— Скажи, ты ведь не трогал ловушки?

Конопатин остановился, внимательно поглядел на меня:

— Тебе-то зачем это?

— Правду знать хочется.

— Не думал, что ты такой дурак…

Он пожал плечами, повернулся, и больше у нас не оказалось случая поговорить об этом.

Поселковая почта помещалась по соседству, в маленькой комнатке с уныло топящейся печью, где за дощатым барьером сидела закутанная в байковую шаль худенькая женщина и тщетно пыталась согреть своим дыханием коченеющие руки. Часовой у отрядного склада первым замечал, когда на дороге появлялась мохнатая заиндевелая лошадка, запряженная в розвальни, и тут же кричал постовому у штаба:

— Почта идет!

Зимой почта приходила не каждый день, и весть немедленно разносилась по взводам.

Мы знали, что почтарша будет долго принимать поступление, сверять по бумагам, пересчитывать, записывать, бесконечно дуть в ладони, потом, когда эти дела будут переделаны, то все равно писем мы не получим, ибо по установленному порядку вся корреспонденция с номером полевой почты должна поступить в штаб отряда и лишь оттуда — во взводы, но каждый из нас, у кого выдавалось свободное время, не упускал случая забежать на почту, а вдруг у хозяйки пробудится доброе настроение и она хотя бы скажет, кого сегодня ждет радость.

Чаще всего так и выходило.

То ли в набитой людьми комнатке становилось действительно теплее, то ли шутки и заигрывания отрядных зубоскалов достигали цели, но почтарша сбрасывала с себя серую, похожую на одеяло шаль и оказывалась не такой уж старой и сердитой — скорее наоборот: моложавой, миловидной, сероглазой. Она уже улыбалась, отвечала на шутки, особенно если появлялся отрядный повар Гончаров, который по-хозяйски пробирался за перегородку, брал стопу писем, и уже от него зависело — захочется ему огласить фамилии адресатов или он молча прочтет их про себя.

Чаще всего Гончаров был снисходителен и зачитывал фамилии вслух; более того — он бывал великодушен и тут же, несмотря на не очень решительные протесты почтарши, раздавал кое-кому из друзей треугольники с темно-синим штемпелем «просмотрено военной цензурой».

В предновогодний день почта была особенно большой и пришла после обеда.

Я не принадлежал к друзьям Гончарова, он и обед-то выдавал мне как-то уж очень безразлично, почти снисходительно — молча примет котелок, плеснет, что попадется в черпак, и, не глядя, сунет обратно, а сегодня на почте он удивил меня. Перебирая письма, не только назвал мою фамилию, но и окликнул:

— Где ты там? Держи письмо.

— Ему и посылка есть, — добавила почтарша.

— Мне? Посылка? — удивился я, пробираясь к перегородке.

— Тебе, если нет однофамильца. Тебя как зовут?.. Извещение получишь через штаб.

Я тут же заметил ее, свою посылку — небольшой обшитый мешковиной ящичек с химическим адресом; я уже узнал почерк старшей сестры Жени, и сердце радостно и благодарно заколотилось. Боже, посылка? Возможно ли это? Мне все еще не верилось, хотя ящик — вот он, в двух шагах. Некоторые вологжане, я знал это, уже успели получить из дома посылки. Но одно дело — близкая Вологда, другое — Урал, Ирбит, три тысячи верст… Разве мало у почты и железной дороги других забот, чтобы возиться с посылками…

— Выдай ему посылку! — потребовал Гончаров. — Сегодня же Новый год, чего жмешься?

— Не могу, Алеша, — ласково, но неуступчиво ответила почтарша. — У вас же, чертей, нет никаких документов. Это же не письмо. Через штаб получит.

— Ну и бюрократка ты! Ладно, гармонист! Придешь потом. Поздравляю с посылкой. Может, сегодня еще увидимся, — как-то странно сказал Гончаров.

— Спасибо.

Я не понял его намека, но и без того был счастлив и, выйдя в холодный полутемный тамбур, раскрыл письмо.

Письма я получал раз в месяц, и это было четвертым. Первое писал отец, два следующих — старшая сестра, но для меня они различались разве что почерком, ибо были написаны от всей семьи и содержание их было почти одинаковым — все живы-здоровы. Отец, мать, Женя — работают, Надя учится, Нина ждет очереди в детский садик; жизнь идет без особых перемен, хотя трудностей хватает, но что они, эти трудности, в сравнении с теми, что выпали фронтовикам и особенно мне… Как-то я там? В цехе меня вспоминают, спрашивают. Из военного отдела горкома партии тоже интересовались: что я пишу о себе и не нужна ли семье какая помощь?

Когда я читал эти короткие, на двух тетрадных страничках письма, мне представлялось, что и сочиняют их всей семьей — соберутся вечером вокруг стола, сестра возьмет карандаш, и все решают совместно, что и как написать. Странно это, но я словно бы успел забыть тяжкую тыловую жизнь, которой сам жил целый год. Словно бы не хотелось вспоминать, что для подобной идиллии там не было самого простого — времени, ибо рабочая смена длилась двенадцать часов, без выходных, и постоянно не хватало лишнего часа, чтоб выспаться.