Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Председателем товарищеского суда утвержден боец третьего взвода Дерябин. — Малюк сделал недолгую паузу и, словно бы предупреждая наше недоумение, поспешно пояснил, что Дерябин в свое время работал в районной прокуратуре и его юридический опыт не будет лишним.

А нам и действительно было от чего недоумевать. Давно ли Дерябин сам чуть не пошел под суд за опоздание из отпуска, а тут вдруг будет судить другого?

— Двух членов суда предстоит избрать сейчас, — продолжил Малюк. — Называйте кандидатуры! Желательно, чтоб в суде были представители всех трех взводов.

Второй взвод выкликнул Степана Халалеева, первый — помкомвзвода Зоткина, мы дружно проголосовали за обоих и стали с возрастающим нетерпением ждать, что же будет дальше.

Вот уже судьи заняли места за красным столом, вот и Малюк уселся возле недовольного Аристова, который сказал ему что-то отрывистое и резкое, вот уже встал Дерябин, вынул из кармана бумагу, его круглое, маслянистое личико странно окаменело, наливаясь пунцовой неподступностью, напряжение достигло предела, а мы лихорадочно гадали: кто же он, подсудимый?

Я то и дело поглядывал в сторону двери, боясь пропустить момент. Ждал — вот-вот раздастся команда «Ввести подсудимого!», расступятся толпившиеся у входа люди и в столовую под конвоем войдет преступник… На живом суде мне не доводилось бывать, но в книгах, как помнилось, такая процедура была обязательной…

Однако все произошло проще и обыденней.

— Заседание товарищеского суда объявляется открытым, — глядя куда-то поверх наших голов, выкрикнул Дерябин, как бы пробуя силу своего голоса. И сразу сбавил тон. — Слушается дело о разграблении колхозных ловушек. Командир отделения Конопатин здесь?

— Я! — сразу же отозвался звонкий голос.

— Займите место на скамье подсудимых!

Приземистый, всегда лукаво улыбающийся Конопатин раздвинул стоявших впереди соседей, бодро вышел вперед, перед столом застыл на мгновение по стойке «смирно» и опустился на скамью. Дерябин по бумажке начал излагать суть обвинения, а Конопатин, будто слыша это впервые, устроил для нас настоящее зрелище. Вначале он удивленно и даже возмущенно вскинул вверх голову, потом помрачнел, вроде задумался, затем начал сутулиться, вбирать в плечи голову, лицо приняло такое скорбно-обреченное выражение, что и смотреть на него стало как-то жалко. Человек буквально таял на глазах, он уже ничего не видел, страдал от угрызений совести и безотрывно глядел в какую-то точку на полу.

Я по малоопытности принял все за чистую монету, а кто знал его получше, те понимающе переглядывались и непонятно для меня улыбались. Даже члены суда Халалеев и Зоткин с трудом удерживали на лицах суровость.

— Что это за балаган?! — вдруг раздался голос Аристова. — Почему подсудимый не под конвоем? Немедленно взять его под стражу!

Он кричал, обращаясь почему-то не к председателю суда, не к командиру отряда, не к его заместителю по разведке, в ведении которого находились все следственные и подсудные дела, а к комиссару Малюку, который сидел бок о бок с ним и отлично услышал бы каждое слово, если бы начальник опергруппы говорил даже и шепотом. Малюк, как видно, не ожидал такого оборота дела — он растерянно оглянулся, весь залился краской стыда, потом встал и вытянул руки по швам. Аристов, наверное, и сам почувствовал всю неловкость создавшегося положения.

— Сиди, чего вскочил! — понизив голос, сказал он Малюку. — Даже такого пустяка не можете предусмотреть. Хорош новогодний подарочек Родине!

Какое-то время ушло на перешептывание между командирами, и вскоре вооруженный постовой молча встал возле Конопатина, заслоняя от нас председателя суда и подсудимого.

Этот неожиданный и оскорбительный для комиссара инцидент сразу напряг всю атмосферу заседания. Уже не было ни ухмылок, ни шепотков, ни переглядываний.

Дерябин старался как мог: вопросы подсудимому задавал хотя и вежливо, но придирчиво и сурово, доискиваясь до самых мелких подробностей. Конопатин не запирался, охотно отвечал, всякий раз подчеркивая, что полностью признает свою вину, тяжесть которой он понял лишь теперь, перед лицом товарищей. И в итоге получилось, что если бы не ротозейство рыбаков, оставивших возле закольев своих налимов, то никакого преступления и не было бы.

— Вина моя, рыбу брал, это правда, граждане судьи! Но грабежа никакого не было. Да и сами подумайте, как он мог быть? Чтоб мережу достать, надо эвон сколько льда выколоть! А чем? Прикладом, что ли?

— Откуда же рыба взялась? — спрашивал Дерябин.

— Возле ловушек лежала. В сторонке. Вроде припрятана. И снегом чуток присыпана, чтоб незаметно.

— Кто же ее туда положил?

— Этого я не знаю. Может, кто из рыбаков для своих надобностей припрятал… Ведь торгуют рыбой в поселке. За чай-сахар всегда выменять можно, это каждый знает.

— Товарищ Конопатин! — раздался вдруг отчаянный выкрик, и к столу, мимо командиров, начал пробираться тощий высокий старик в латаном-перелатаном полушубке без воротника. — Да думаешь ли ты, что говоришь? Да есть ли у тебя совесть?

— Постойте, товарищ! — попытался остановить его Дерябин. — Сядьте на место… Идет опрос обвиняемого.

— Дай ему слово! — громко сказал Аристов. — Это бригадир колхоза…

Бригадир уже стоял вплотную к подсудимому, но его первый запал начал проходить, и он молчал, лишь старчески подрагивала голова. Конопатин испуганно смотрел на него.

— Что же это такое, товарищи красные партизане?! — тихо, словно набираясь сил, произнес бригадир, не спуская глаз с Конопатина. — У нас ведь обязательство! Фронтовое обязательство! Фронтовое!!! Триста центнеров за путину. Триста, товарищи! Каждую рыбку на весы кладем! Ладно. Взял ты пуд. Украл. Черт с тобой, переживем как-нито. Не такое переживали…

— А если я ворованное взял? — едва слышно произнес Конопатин прямо в лицо старику.

— А я о чем говорю! — снова взорвался бригадир. — Подумал ли ты? Что я должон? Да ить после твоих слов я должон идти в правление колхоза и акт составлять. Акт, понимаешь?! Не на рыбу, черт с ней, с рыбой этой, как-нито. А дело в суд оформлять на все мое лучшее рыбацкое звено. На всех баб, которые с утра до ночи, мокрые, голодные и холодные, лед пешнят. И знаешь, что им будет за этих твоих налимов? В военной обстановке? Тюрьма им положена, вот что! Тюрьма, понял? Конешно, коль не врешь ты тут сейчас… Вот ты подумай и как на духу скажи мне — правду ли налимы те припрятаны были или сам увертываешься? Погляди мне в глаза и скажи! Поднимал ты ловушки — тут одно дело. Пусть твоя совесть сама спрос делает… Были налимы в утайке — это и мне как нож в сердце. Выходит, с бабами судиться я должон. И как же мне жить дальше? Сторожа ставить в каждое звено? Нет у меня сторожей. У нас, у рыбаков, если хотите знать, товарищи красные партизане, извеку такое не водилось. На промысле только по совести и можно… Скажи, парень, прямо, как оно было?