Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

За спиной уже слышал я тихий и мягкий баритон Шкипина, потом оказалось, что эту песню, которую я почему-то воспринял как карельскую, знают и вологжане, что в хоре, даже таком неумелом и случайном, она звучит проникновенно и волнующе. Когда мы с воодушевлением пропели и снова повторили последние строки, вперед выскочил невесть когда появившийся Ваня Комиссаров из разведвзвода, секунду-другую постоял в растерянности и, размахивая в такт рукой, во весь голос вдруг затянул:

Я был оскорблен — как можно грустную душевную песню завершить такой глупой припевкой.

Тогда я еще не знал, что по партизанской традиции это было выражением высшего одобрения и восторга и каждую песню обязательно здесь заканчивают таким образом. Была в этом своя логика: дурашливые «Пташечки» и «Лизаветы» снимали напряжение, не давали поющим слишком глубоко уходить в собственные переживания, возвращали к общему настроению.

В тот вечер моего скромного и не очень-то освоенного репертуара, как оказалось, вполне хватило, чтоб разыгралось настоящее веселье. Постепенно собрались люди из других взводов, пришли девушки из санчасти — Аня Балдина, Клава Матросова, Аня Леонтьева, стало тесно и шумно; уже пели, не обращая внимания на баян, и я чаще для настроения, чем для пользы самой песни, подыгрывал басами и радовался, когда успевал что-то подхватить в лад и правой рукой; в такой атмосфере «Коробейники» легко сошли за фокстрот, несколько пар зашаркали валенками по намытому мною утром полу, и остальным пришлось тесниться чуть ли не на верхний ярус нар.

Все время я ждал, что вот-вот появится комиссар, мне так хотелось, чтоб он увидел все это — и меня с баяном, и поющих и танцующих людей, и всю эту обстановку всеобщего воодушевления, — об этом же он, наверное, мечтал в ту ночь, месяц назад, когда мы впервые услышали о начале наступления под Сталинградом.

Но Малюк в тот вечер не появился.

До Нового года взвод Николаева так и не был отправлен за «языком». То ли начальник опергруппы Аристов принял в расчет неподходящую ясную погоду, то ли он решил-таки дать разведчикам отдых, но вылазки на Клименецкий остров были временно прекращены, и об истинных причинах этого мы узнали дней через десять…

А пока отрядная жизнь продолжала чередовать радостное и печальное.

С утра стало известно, что вечером ожидается праздничный ужин, что впервые за зиму будет выдано по двести граммов водки, и все, кроме дежурных, будут отпущены в поселковый клуб на танцы.

На утреннем построении об этом, конечно, не говорилось, там было объявлено, что взводы попеременно смолят лыжи и моются в бане, но и это было воспринято как предвестие праздничного застолья, и непьющие стали вдруг самыми приметными людьми в отряде.

Сразу после завтрака мы смолили лыжи. Неподалеку от поселка, в сосновом редколесье, разложили костры и работали по конвейеру: просушивали лыжи над огнем, смазывали кипящей смолой, снова грели, растирали, пропитывали, пока скользящая поверхность не переставала принимать смазку… Последний прогрев до полной сухости, и тут же, не теряя ни секунды, лыжи наглухо зажимали в распорки, чтоб не повело их, не перекосило, не вывернуло наподобие пропеллера, а под ступней образовался ровный пружинистый выгиб, который особенно важен, когда помимо собственного веса у тебя за плечами полтора пуда дополнительного груза и бедные лыжи в торосах натужно и угрожающе потрескивают, готовые вот-вот с хрустом переломиться.

Редко, но и такая беда случалась в походах. Потому-то помкомвзвода Кочерыгин, самолично принимая работу у каждого, безжалостно заворачивал к костру тех, у кого находил хоть малейший изъян.

Мне свои лыжи не удалось сдать и с двух заходов.

Кочерыгин острием финки легонько поскоблил скользящую поверхность и коротко сказал, даже не посмотрев на меня:

— Халтура!

Это означало, что его не устраивает глубина пропитки и надо снова развязывать и браться за смолу.

— Перестарался! — так же равнодушно резюмировал он, когда минут через двадцать я подошел к нему во второй раз. — Куда торопишься? Растирать надо почаще и не совать прямо в огонь. Чтоб смола кипела, а не горела!

Не знаю, удалось ли бы мне сдать свою работу и с третьего захода, но тут прибежал связной комиссара отряда Дима Матвеев с приказанием бойцу Дерябину немедленно явиться в штаб, а всем через полчаса собраться в столовой.

— Что будет-то? — спросил Кочерыгин. — Неужто торжество? Почему так рано?

— Да уж, торжество, — загадочно усмехнулся связной и, ничего не пояснив, убежал.

— Закругляйсь! — весело и ехидно пропел Кочерыгин. — Кто не успеет, будет доделывать после ужина! Через десять минут гасить костры! Закругляйсь, братва!

Так мы и собрались в столовой: первый взвод только что из бани — все благостные, распаренные, румяные, в белых полушубках и с чистыми подворотничками на гимнастерках; мы же — словно из кочегарки: закоптелые, с промасленными руками, с пятнами смолы на лицах и телогрейках.

Столовая и так невелика — обедать приходилось повзводно, а тут еще добрая половина помещения была освобождена для стола под красной скатертью и загадочно поставленной перед ним скамейки, на которую никого не пускали, — так что сидячих мест не было и мы стояли вплотную друг к другу, гадая: что же будет? Ждали праздничного торжества, шутили, пересмеивались… Лишь когда в столовую вошли Аристов, Суровцев и Малюк и, выслушав рапорт дежурного, уселись не за стол президиума, а в дальнем углу, возле раздаточного окошка, мы почувствовали, что тут что-то не то, и настороженно замерли.

Минуту, другую, третью в плотно набитом людьми помещении стояла тягостная, мертвая тишина. Поблескивая очками, Аристов неторопливо вглядывался в каждого из нас и потом, спохватившись, повернулся к Малюку:

— Начинай!

Малюка не узнать: серое, осунувшееся, все в желваках лицо, потухший, медлительный взгляд, странно неловкие движения — он словно бы не находил места рукам и засовывал их то под ремень, то под портупею.

Глухим и сдавленным, будто чужим голосом комиссар сообщил, что прошлой ночью в отряде случилось позорное «чэпэ». Трое партизан во главе с командиром отделения, возвращаясь с патрулирования, обокрали колхозные налимьи ловушки, принесли в расположение отряда и спрятали в снегу четыре рыбины общим весом семнадцать килограммов. Факт преступления установлен, обвиняемые признали свою вину. Приказом командира отряда рядовые бойцы, выполнявшие распоряжения старшего, будут подвергнуты строгому дисциплинарному взысканию, а в отношении командира отделения учрежден товарищеский суд, которому предстоит решить — передавать ли это дело в военный трибунал или ограничиться наказанием в пределах, которыми располагает командование отряда.