Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Подсудимый, у вас нет права задавать вопросы, — подал голос Дерябин. — Вам будет дано слово для самозащиты…

— Так пусть не спрашивает о наградах! — гневно выкрикнул Конопатин. — Награды никакого отношения к делу не имеют.

— Нет, имеют! — Кушманов выпрямился, повернулся к залу, вытянул левую руку. — В жизни ничего нет случайного. Все взаимосвязано. Одно вытекает из другого. Начальник опергруппы точно и справедливо назвал сегодняшний случай гнусным. Да, товарищи! Вернее и слова не подберешь… Давайте задумаемся, почему этот случай произошел не с кем-то другим, а именно с Конопатиным. Случайно ли это? В бригадном походе он не проявил себя чем-нибудь особенным… Никак не отличился. А ведь более четырехсот его товарищей сложили головы.

— Товарищ командир взвода, — прервал его комиссар Малюк. — Постарайтесь обходиться без бригадного похода. Ни к чему это.

— Хорошо, товарищ комиссар… Командование все же доверило ему отделение. Это высокое доверие, товарищи! Им надо дорожить, гордиться. И что же? Кто сидит перед нами? Грабитель колхозного добра, двоедушный человек, которого вынудили сказать правду. Считаю, что таким не место в рядах советских партизан. Прошу суд вынести решение о передаче дела в военный трибунал.

Кушманов взял свой полушубок, неторопливо надел его и отошел от стола, за которым Зоткин и Халалеев сидели как в воду опущенные. Конопатин вновь щурился и не таил ядовитой усмешки.

— Есть ли желающие выступить в обвинение или защиту? — Дерябин оглядывал зал, но все молчали.

— Дозвольте мне! — попросил бригадир колхоза. Он опять вышел к столу, нервно откашлялся и сказал:

— Товарищи красные партизане! Не строго ль будет, а? Трибунал, он, как-нито, по головке не гладит… Там разговор короткий… А тут што? Парень повинился, осознал, как-нито. Со стороны колхоза мы особых претензиев к ему не имеем. Главное, чтоб вперед таких случаев не имелось… Окажите человеку снисхождение…

— Слово предоставляется подсудимому!

Конопатин как бы нехотя поднялся, долго смотрел перед собой, и лишь нервные движения пальцев, теребивших меховую опушку шапки, выдавали его волнение.

— Что мне сказать? Как решите, так и будет. Я все сказал. Трибунал так трибунал… Только, думаю, больше пользы от меня будет, если в отряде оставите. Глядишь, одного-другого фашиста и я прикончу… А что до воровства — то никогда не воровал и вперед думаю жить по-честному. До войны в моих руках сотни тысяч рублей перебывало. Инкассатором я работал в Медвежьегорске. Это тем, кто не знает… Все. Как решите, так и будет.

— Объявляется перекур для совещания суда! Очистить помещение.

Курили на улице. В отряде в моде были козьи ножки, благо вместе с махоркой выдавали нам нарезанную уголком белую бумагу. Вместе со всеми курил грустно усмехающийся Конопатин. Он угостил махрой тершегося возле него колхозного бригадира.

— Ну как, батя, доволен, поди? — спросил Конопатин.

— Э-э, парень, чего ж тут хорошего… Ты вот скажи мне, как-нито, чего ты, парень, мотню плохо завязал? Забыл, что ли?

— Какую мотню? — удивился Конопатин.

— Как какую? У ловушки… Оттуда все дело и заварилось. Подняли мы утром ловушку, а мотня распущена и ни одной рыбины.

— Шутишь? — все еще улыбался Конопатин.

— Зачем шутить? Правду говорю. Как подняли, сразу и догадались, что тут неумелый похозяйничал. А кому, кроме партизан? Да и лыжный след налицо. Прямо-то и привел в эту сторону, как-нито…

Конопатин весь побелел.

—Тебе чего еще-то надо, батя? Мало тебе, что ли? Или ты хочешь, чтоб я вот пошел сейчас и сказал, что никакой твоей мотни и в глаза не видел? Что этих проклятых налимов — пропади они пропадом! — я у твоих же баб на сухари да на чай выменял? Я ведь тебя и твоих баб пожалел. Мне-то теперь все равно — дальше фронта не пошлют. А ты-то чего партизан грязью поливаешь? Тебе же, дураку, хотел как лучше сделать…

Конопатин в остервенении бросил недокуренную цигарку, раздавил ее валенком и отвернулся от старика. Тот растерялся так, что и слов не находил. Он зачем-то тоже торопливо притушил свою цигарку, хотел бросить в снег, но раздумал, зажал в кулаке и тронул за локоть Конопатина:

— Парень, не сердись… Я же ить не со злом к тебе, как-нито. И никаких претензиев больше не имею. Чего ж ты так-то! А коль не поднимал ловушку, зачем напраслину на себя возвел? Мне-то как теперь, а?

Мы тоже ничего не понимали. Конопатин молчал. Неожиданно он стал сворачивать новую козью ножку, но тут нас позвали в зал, все расступились, невольно давая ему дорогу, он загадочно усмехнулся, хлопнул по плечу курившего рядом конвойного и первым вошел в дверь.

Приговор все восприняли с облегчением — он был милостив: учитывая искреннее признание и раскаяние подсудимого, в трибунал дела не передавать, просить командование разжаловать Конопатина в рядовые и наложить на него строгое дисциплинарное взыскание.

Я глаз не сводил с Конопатина. Мне казалось, что он должен быть счастлив, но на его лице ничего не было, кроме той же грустноватой усмешки, которую я приметил на улице.

Начальник опергруппы партизанских отрядов Аристов произнес заключительную речь, предупредил Конопатина, что ему сделано большое снисхождение, что свой позорный для партизана поступок он должен оправдать в бою кровью, что впредь никому никаких послаблений уже не будет, что сегодняшний день должен для каждого стать уроком, а для командиров и политсостава — в особенности, ибо воспитательная работа в отряде, несмотря на благополучные политдонесения, оставляет желать лучшего, но об этом разговор особый и не здесь, а теперь — всем радостно встретить Новый год и завтра быть готовыми к большим и серьезным боевым делам.

Шумной толпой все вывалились на улицу, снова курили, у всех словно камень свалился с души — смеялись, шутили, подзадоривали, подкалывали Конопатина, а он — обычно язвительный и скорый на слово — отмалчивался и улыбался в ответ как-то уж неестественно и вымученно.

Близилось время обеда, пора было идти в казарму за котелком и кружкой, но неодолимая сила держала меня вблизи Конопатина: стоял, заглядывал ему в лицо, делал независимый вид, когда он бросал взгляд на меня, и все не мог решиться на разговор, боясь оказаться высмеянным.

— Братцы! Даю банку свиной тушенки за двести грамм водки! — крикнул Конопатин. — Есть непьющие, подходи!

— Банка какая — большая или малая?

— Малая, но зато один жир.

— Нашел дураков грамм на грамм менять.

— Не сбивай дело… Ты ведь пьющий, я непьющих ищу. Есть желающие?.. Ты ведь непьющий? — повернулся он ко мне.

— Нет… Почему же…

— Врешь! По глазам вижу, что непьющий… Давай меняться! Тебе тушенка на пользу — смотри, какой голодный, перед походом подкрепишься.