Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Конопатин молчал. Он уже не смотрел на старика, его взгляд опять невидяще уперся куда-то в пол, зубы крепко сжаты, а по бледному лицу ходили крупные желваки.

— Подсудимый, отвечайте на вопрос! — оглянувшись на командиров, неуверенно потребовал Дерябин.

— Не торопи его, товарищ председатель, — попросил бригадир. — Пусть подумает и скажет, как было.

— Чтоб правду говорить, думать нечего… Подсудимый, будете отвечать или нет? — Голос Дерябина вновь обрел властность.

— Может, свидетелей допросить? — предложил Зоткин. — Не один же он был в патруле? Трое ходило.

Конопатин вдруг усмехнулся чему-то своему, поднял голову и хитровато сощурился на старика:

— Ну, батя, загнал ты меня в тупик. Хочешь не хочешь, а придется говорить правду.

— Вот и скажи. И тебе, и нам легче станет.

— Товарищ бригадир! — ревниво одернул его Дерябин. — Прошу вас сесть и не мешать подсудимому. Конопатин, говорите!

— Ладно, скажу. Не надо никаких свидетелей, сам скажу! — Конопатин встал. — Все, что я говорил до сих пор, не совсем правда. Дело было по-другому…

Усмешливо щурясь в сторону тусклого окна, словно с трудом припоминая, он начал неторопливо и складно рассказывать, как возвращались они с патрулирования, как в устье Водлы стали обходить мокрые наплывы на льду, наткнулись на рыбацкое заколье, и тут-то и явилась у него мысль — угостить под Новый год себя и товарищей налимьей ухой. Была полночь. Вокруг никого, ничего. Только их трое и рыбацкие ловушки. Ребятам ничего не сказал, приказал двигаться вперед и подождать на берегу, а сам принялся за дело. Обколол майну, благо ледок был свежий, в толщину пальца, не больше, поднял мережу, долго не мог развязать мотню. Много брать не собирался, только чтоб на уху взводу к празднику. А как развязал мотню, четыре больших налима сами вывалились на лед. Не запихивать же их обратно? Подождал, пока закоченеют на морозе, перевязал ремнем и поволок. А ребятам сказал, что нашел рыбу на льду, что вроде бы забыта или припрятана она была. Так что ребята и знать ничего не знают, нет ни в чем их вины… А все остальное известно.

— Ну как, батя, теперь-то я, наверно, правду рассказал? — спросил Конопатин и улыбнулся.

— Похоже, — не очень уверенно ответил старик.

— Постой, Конопатин, а лед-то ты чем обкалывал? Прикладом, что ли? — спросил Зоткин.— У тебя же автомат…

— На мое несчастье, пешня тут же в снегу торчала. Да и лед-то, говорю, совсем нетолстый был.

— Верно, — подтвердил старик. — Те ловушки вчера поздно вечером похажали.

— Вот вам и свидетельское подтверждение налицо, — нервно засмеялся Конопатин.

— Чему же, Конопатин, твоя душа радуется? Рассказал нам о своем гнусном поступке и веселишься? Не рано ли? — гневно сверкая очками, не выдержал Аристов.

— Моя душа, товарищ майор, не радуется, а обливается горькими слезами.

— Не видно что-то… Председатель, веди дело, нечего антимонии разводить. Время дорого. Есть у вас общественный обвинитель? — повернулся он к Малюку.

— Есть. Командир третьего взвода Кушманов.

— Пусть он выступает. Потом дадите последнее слово подсудимому, потом я скажу, и пора заканчивать!

Трудно сказать, по каким соображениям обвинителем на суде оказался наш комвзвода Кушманов. Почему не Григорьев — командир второго взвода и отрядный комсомольский секретарь? Почему не командир разведки Николаев, которого не только уважали, но и любили, несмотря на всю колкость его характера — порой насмешливого, даже язвительного, но в глубине — доброго, щедрого, самоотверженного. Ни с кем в отряде Кушманов не водился, был постоянно замкнут и молчалив, с нами держался непререкаемо холодно, с командирами — подчеркнуто корректно, но тоже сдержанно, — и эта, не принятая у партизан манера поведения вдруг создала ему славу человека хотя и заносчивого, но умного и справедливого.

У нас, молодых и необстрелянных, не было заведено осуждать командиров, даже если мы и были чем-то недовольны. Они были для нас как земные боги, мы искали случая гордиться каждым…

Гордились мы и Кушмановым. Покажи он себя сейчас, и я готов был простить непонятную кушмановскую растерянность на озере. Я уже почти предвкушал собственную радость от того впечатления, которое произведет на всех речь моего командира. Уж он-то — не чета Дерябину, все разберет по справедливости, выведет на чистую воду хитроумного Конопатина, у которого не хватило совести сразу честно сознаться в содеянном.

В столовой давно уже было душно. Кушманов медленно снимал полушубок, складывал его, кому-то передавал, а мы молча ждали. Из раздаточного окошка все заманчивей тянуло запахом упревавшего супа, и уже можно было с уверенностью сказать, что сегодня, к нашей радости, мясной день. Было самое бы время обедать, а нашему заседанию и конца не видно. Наконец Кушманов навис над столом, оперся на него обеими руками и неожиданно для всех начал из такого далека, что даже наши командиры с удивлением уставились на него. Мы уже привыкли, что почти каждая лекция или беседа о патриотизме, о партизанских традициях начиналась у нас с наполеоновского нашествия, с Дениса Давыдова, но Кушманов переплюнул всех. Он начал с Ивана Сусанина, с Минина и Пожарского. Его низкий и звучный, без всяких перепадов голос звенел в ушах даже в те короткие мгновения, когда Кушманов делал паузы. Вначале это захватывало. Ровные, укатанные, много раз слышанные фразы казались исполненными тайного смысла, потом стали надоедать, раздражать, и не успел оратор добраться до Дениса Давыдова, как Аристов первым не выдержал:

— Нельзя ли поближе к делу?

— Слушаюсь!

А дальше начался полный конфуз. Кушманов, видимо, не понимал, как это возможно от Ивана Сусанина прямо переходить к Конопатину, он стоял и, молчал, будто школьник, неожиданно прерванный учителем. Его крупное, вытянутое книзу лицо медленно наливалось багровостью, он растерянно озирался по сторонам, как тогда, на озере, когда спереди приближались неизвестные лыжники.

Мне стало стыдно. Я чувствовал, что краснею, и отвел взгляд.

Но Кушманов справился с растерянностью, и его словно прорвало.

— Товарищ Конопатин, вы участвовали в легендарном григорьевском рейде по тылам врага летом этого года? — громко спросил он.

— Ну, участвовал…

— Как вы считаете, почему участники этого рейда были награждены, а вы остались без награды?

— Это вы не у меня спрашивайте. Не я же награждал…

— А все же? Как вы для себя объясняете это?

— Никак не объясняю… Откуда мне знать? Может, наград не хватило… Не один же я такой!

— Нет, товарищ Конопатин. Для добрых дел у Родины наград хватит. И думали вы об этом. Не могли не думать.

— А вы, товарищ комвзвода, разве ради наград пошли в партизаны? — спросил Конопатин.