Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Бесспорно получается одно — наши партизанские песни. Нет уже среди нас былых запевал — начштаба «Боевые друзья» Павла Федоровича Смирнова, комвзвода Михаила Алексеевича Николаева — но под аккомпанемент профессионального молодого баяниста, в автобусах во время разъездов по местам боев или за праздничным столом, мы поем так же искренне, задушевно и самозабвенно, как пели когда-то в партизанской землянке. И в такие минуты мы действительно молодели…

На этот раз по десять — пятнадцать человек собрались из каждого отряда, которые некогда насчитывали по сотне бойцов.

Впервые на партизанские слеты были приглашены Иван Соболев и Павел Оберемко…

Для меня это был прекрасный и долгожданный случай не только наконец-то лично познакомиться и побеседовать с каждым из них, но и развеять сомнения, попытаться отделить реальное в их воспоминаниях от позднейших наслоений.

Тем более что передо мной уже лежала финская анкета «убежавший военнопленный» с фамилиями всех девяти участников побега, о которой еще никто не знал.

Они оба весьма непохожие — Павел Георгиевич и Иван Филиппович. Оберемко — невысокого роста, но плотный, кряжистый, живой по характеру и словоохотливый. В его быстром взгляде и свободном поведении чувствуется воля и уверенность, даже что-то руководящее, хотя руководящих должностей он никогда не занимал. Он как бы всегда обращен к людям, готов в любую минуту поддержать шутку. Наверное, он хорошо смотрится за дружеской пирушкой и непременно бывает в центре компании.

Соболев — другой. Он — шахтер, тридцать лет проработал под землей, но нет в нем ни могучести телосложения, ни привычной шахтерской самоуверенности и шумливости. Он тих, незаметен, на людях старается держаться в тени и обликом напоминает сельского интеллигента, скорее всего — школьного учителя, погруженного в свой предмет. Возможно, это впечатление создают очки, которые он теперь постоянно носит.

Они и вспоминают по-разному.

Прошлое для Павла Георгиевича как бы давно уже кончилось, улеглось, укрупнилось и стало уделом лишь ума и памяти. Он вспоминает охотно, быстро, оживленно, с доверием относясь к чужому уточнению. Ему важны факты, и он с одинаковой степенью подробности рассказывает и о том, что видел и пережил сам, и о том, что слышал от других. Павлу Георгиевичу после освобождения из плена не пришлось испытать никакого унижения, он сразу же был зачислен в армейские кадры и три года благополучно нес службу во внутренних войсках.

Ивану Филипповичу повезло меньше. После освобождения его не взяли в армию, он был направлен на восстановление Донбасса, жил опять в зоне, на работу водили строем, так длилось почти четыре месяца, а потом на восемь лет приписка к угольной промышленности без права увольнения с предприятия. Так и остался с тех пор в Новошахтинске, сделавшемся за сорок лет второй родиной.

Прошлое живет у него не только в памяти, но и в душе. Оттого и вспоминается оно не столько фактами, сколько чувствами и настроением, осевшим на душе от пережитого.

Потому-то Оберемко как источник информации более интересен в живом диалоге, а Соболев — в своих письменных воспоминаниях, когда он один на один остается с чистой тетрадью, как это было в 1970 году.

Беседовали мы и порознь, и втроем.

О побеге и о Грябине Иван не сообщил ничего нового. Весной 1943 года его перевели в соседний лагерь, работал он в лесу, «рвали мох, ломали березовые сучья для метел», и до него впоследствии доходили лишь слухи, что из распределительного лагеря убежало то ли 8, то ли 10 человек, но подробностей он не знал и чем закончился побег тоже не помнит. Числился он тогда «фитилем Парижа» — так называли в лагере ослабевших «доходяг», и два года представляются ему сплошным кошмаром, с непрерывным ощущением отупляющего голода, с постоянными обидами и издевательствами… Правда, были и светлые пятна в том кошмаре. Два или три за все время. Одно из них — встреча в санчасти лагеря с медсестрой Надей, партизанкой из соседнего отряда, раненной в зимнем походе. Она четыре дня держала Ивана в санчасти в тепле и с подкормкой, пока перед проверкой врач не выгнал. Фамилии Нади он не помнил, да и не знал, наверное…

Тут я молча возликовал. Партизанка Надя! Это же, конечно, та самая, о которой несколько лет назад упоминал Павел Оберемко и которую разыскивала и, кажется, нашла Полина Михайловна Кузьмина… А вдруг это — Надежда Евгеньевна Шаманина, которая числится в финском списке убежавших пленных под № RE — 244? Я уже почти не сомневался в этом. Но совпадение становилось таким неожиданно счастливым, что в удачу уже было боязно поверить… А что, если Соболев вспомнил Надю со слов Оберемко? Ведь они в эти дни конечно же говорили о прошлом…

…Помню, с какой лихорадочностью отыскивал и перебирал дома слежавшиеся за восемь лет документальные материалы к роману «За чертой милосердия». Вот наконец и они — зеленые школьные тетради с воспоминаниями Ивана Соболева. Есть ли в них хоть что-либо о партизанке Наде? Должно же быть, если услышанное сегодня не домысел, не позднейшее напластование — ведь воспоминания писались в 1970 году, когда о судьбе Оберемко Иван ничего не знал…

Как мне хотелось, чтоб было! Ведь от этого зависело не только доверие к факту, едва ли не вера в самого человека…

Словно бы гора вновь упала с плеч.

Есть! И почти слово в слово — даже упоминается еще одно имя — Лида, судя по всему, тоже партизанка, у которой после ранения кисть руки в лагере ампутировали…

Спасибо, Иван Филиппович! Подкрепил ты мою веру в тебя! Прости за сомнения, но дело такое, что и себя, свою память, проверять приходится…

Вчитался в последние строки воспоминаний, а там снова про партизанку Надю:

«За Надю говорят — погибла она, с группой ребят с Медгоры с пересыльного лагеря бежали и при переправе через передовую погибли… Они машиной ехали, переводчик один организовал, в финской форме, все с оружием…»

Хотя и перемешана здесь правда с неизбежным домыслом, но как важен этот голос из 1970 года, когда никто еще не занимался поиском, не знал ни Нади, ни Грябина, ни Оберемко…

Оказывается, надо почаще ходить по старым следам…

Павел Оберемко рассказывал обо всем увереннее и четче. Оказалось, что Алексея Грябина он видел лишь один вечер, когда они встретились впервые и втроем допоздна проговорили, лежа на третьем этаже нар в бараке. Назавтра Павла перевели в другой лагерь, на рубку леса, где он скоро превратился в дистрофика. Когда снова попал в распределительный на поправку, то Грябина уже не встречал.

Когда я спросил, откуда у него сведения, что Алексей Грябин не вернулся из плена, Павел ответил вопросом на вопрос: