Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Вы интересуетесь насчет Падан.

Насчет Падан я слышал, что для охраны паданского моста выставлена в деревне полицейская рота и мост охраняется двумя часовыми постоянно. Поэтому я посоветовал ребятам ни в коем случае не ходить на мост, а переплыть реку на большом расстоянии. Но, видимо, им не хотелось плавать, и решили пройти по мосту. Тем более они со знаками различия — Грябин как майор, Афанасьев — сержант, а Орлов — вроде капитан. Мне говорили потом, что навстречу им финский майор вел роту, он придрался — почему не по форме одеты, почему не приветствуете строй и т. д.

А Лешка Грябин, не долго думая, вытащил пистолет и убил майора… Тут и поднялась тревога.

Знаю я это через Яковлева. Он писал мне из Медвежьегорска, что там об этом чуть ли не в газете печатали.

Так и получилось, что они не пришли ни к полуночи, ни к утру, ни к полудню.

Ждали до 12 часов, и пришлось следовать без них.

Места пошли то чащи непролазные, то открытые болота, то большие озера. Мы голодные, усталые, еле двигались. Мало того, попали на минное поле. Увидали подвесные мины, висят, как самовары. Я проходил на сержантской учебе, что такие мины бывают, они очень страшные и большого радиуса действия. Подал знак остановки, говорю: „Я буду идти впереди осторожно, остальные гуськом в один след!“

Опасался я насчет Нади — и не напрасно. Она задела проволоку, и одновременно получилось несколько взрывов. Осколки плюхались в воду озера. Где-то залаяла собака. Мы бегом стали забираться вверх на берег озера, в лес. Пока вгорячах бежали, никто ничего не говорил. Я спрашиваю: „Никого не ранило?“ Николай Комлев говорит: „Меня в руку“, а Надя заплакала: „Меня в ногу“. Остановились в старом дзоте отдыхать, вгорячах Надя еще Комлеву перевязку сделала. „Ну-ка, покажи, где тебя ранило, и не стесняйся?“ — спросил я ее. Оказалось, в одну ногу двумя осколками. Отдохнули мои раненые, почувствовали очень плохо себя после перевязки. Надежда не может на ногу наступить, хотя осколки, конечно, вытащили. Идти сама не может и говорит: „Из-за меня вы сами пропадете. Оставьте меня здесь. Запомните где — может, и найдут“.

Я говорю: „Нет. Товарища в беде не оставим, так мы клятву давали, будем тащить по очереди“. Так мы и двинулись. Сперва было больно и, видимо, очень, а потом привыкла и шагала с помощью товарищей.

От голода голова кружится, а есть нечего.

Вдруг в большом лесу оказалась полянка, присели отдохнуть и увидели пробежавших лосят. Решили поохотиться. Яковлев был не только рыболовом, но и охотником. Он сказал: „Тут надо чуть замаскироваться и ждать. Обязательно придет сохатый“. И правда, через некоторое время появился огромный бык, и мы его пристрелили. Сколько было радостей! Теперь с голоду не пропадем. А вышло наоборот. Освежевали тушу и не смогли удержать себя, стали черпать чем попало свежую кровь и пить, потом жарить мясо, едим без конца, хотя знали, что много есть нельзя. Каждый отговаривает товарищей, а сам отстать от еды не может. Полтуши завернули в шкуру, опустили в вырытую яму, на ней зажгли костер. Гужевались несколько дней и заболели дизентерией. К тому же еще не знали, — на своей территории находимся или у врага. Все-таки мясо, которое в яме тушилось, вытащили, поделили по мешкам. Хватило и еще осталось, только жевалки у нас уже не хотели работать, набили оскомину…

Говорю: „Здесь мы ничего не высидим. Кто со мной в разведку?“ Откликнулся Коля Комлев, и мы отправились. Вскоре обнаружили дорогу, на ней коробку из-под советских спичек, пустую пачку из-под махорки. Стали дальше наблюдать — нашли подкову формы наших мастеров. „Коля, веди сюда остальных“.

На этой дороге сделали остановку и стали ждать — появится же кто-нибудь. Через некоторое время услышали из-под горы крики и русский мат. Потом увидели, как из-под горы по направлению к нам двигается обоз из нескольких пароконных подвод. Я подумал, что это партизаны, но оказалось — наши солдаты. Чтобы не было неприятностей, я предупредил своих ребят отойти за куст, ведь одеты мы были в финскую форму: „Говорить вначале буду я один“.

Когда обоз стал подъезжать ближе, я поднял руку и произнес: „Товарищи красноармейцы, группа военнопленных возвращается к своим!“ А наши не выдержали и стали выходить на дорогу. Возчики испугались, было их немного, и чуть-чуть не открыли огонь… В общем, всё обошлось.

А дальше началось такое, что и вспоминать не хочется, так тяжко и обидно.

Скоро пришли в часть. Полковник приказал нас накормить и стал беседовать с нами дружелюбно. Обещал нам: „Вас допросят, затем отправят по домам на поправку, а затем я вас всех к себе служить заберу“.

Но появился капитан, задал вопрос: „Кто из вас старший?“ Показали на меня. Он повел меня в сторонку, метров на 50 и велел сесть на пенек. Начался первый допрос. После он попросил разрешения полковника нас забрать.

Везли нас очень далеко по плохой лежневке и долго. Мы попали в „смерш“. Нас разъединили, и долгое время мы не видели друг друга. Следствие вели ужасно строго и несправедливо. В камере, с кем сидел, мне говорили: „Не стоит молчать, надо говорить то, что им от меня надо“. Я был против этого. Они нас обвиняли в шпионаже. Первым не выдержал Яковлев. Он, видимо, и Каммонена уговорил, чтоб тот взял на себя какое-то тайное задание. Ко мне была посажена камерная наседка, которая убеждала: „Ваши признались, и тебе следует поступить так же, а то здесь подохнешь“.

После их лжепризнания ко мне стали применять ужасные пытки, но у них все равно не получилось. Один раз посадили в соседнюю камеру с Яковлевым, сделали так, чтобы мы могли через стенку переговариваться. Я услышал от Яковлева: „Гоша, бесполезно молчать и себя мучить. Надо признаться“. Я и говорю: „В чем?“ — „А что им надо, то и говори, чтоб в живых остаться“. Я ответил, что не хочу сам из себя делать шпиона, и даже крепко поругал его.

После этого разговора мне уже жизни совсем не стало. Каждый день на следствии с шести часов вечера до шести утра, даже следователи уставали, менялись через 4 часа. Мало этого — днем мне не стали давать спать…

Понял я, что мне больше не удержаться, и решил сказать следователю: дескать, что вам надо от меня, то и пишите, я буду говорить всё и подпишу, если будете судить меня здешним военным трибуналом. Мне хотелось на суде всё объяснить, что говорил по принуждению. Но они оказались хитрее меня. Они разгадали мое намерение и дело передали в Москву на особое совещание. Оттуда пришла бумага в десяти строках: „Иванов Иван Андреевич, он же Чернов Георгий Андреевич, обвиняется в измене Родине и особым совещанием приговаривается к трудовым лагерям сроком на 15 лет и т. д.“ Распишись в прочитанном! Вот и всё…