Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

Но таково было задание партии, и они обязаны его выполнить.

И теперь оба руководителя опустевшего хозяйства, стараясь держаться твердо и мужественно, следили за тем, как люди собираются, как Гедалья Сантос и Кузьма Матяш справляются с порученным делом.

Эти двое с болью в сердце глядели на то, как изменился облик родных мест, — казалось, ураган пронесся здесь и все перевернул вверх ногами. Жгли душу горящие развалины, опустевшие очаги. Но что поделаешь — война, горе обрушилось на эту землю. Скорее бы поднять людей и выбраться на дорогу. Каждый знал, что предстоит дальний и тяжелый путь, но и каждый понимал, что это неизбежно. Главное, надо торопиться, напрячь все силы, всю волю — и двигаться как можно быстрее по знойной дороге. Нельзя задерживаться. Время нынче решает все. Время и воля людей, которых сдружила, объединила, как никогда, опасность, нависшая над всеми, ненависть к врагу, стремление поскорее окунуться в напряженную работу для помощи фронту, бойцам, отстаивающим родную землю в боях с фашистскими извергами.

Первые солнечные лучи озарили золотым сиянием поверхность Днестра совсем как в мирные дни…

Издалека доносились разрывы снарядов, грохот моторов, и гул этот все нарастал.

Фронт приближался. Тяжелое дыхание войны наводило ужас на людей и одновременно заставляло двигаться быстрее.

По крутой гористой дороге вытянулся длинный обоз, позади которого шло стадо. Пастухи подхлестывали непослушных коров, которые неохотно переставляли ноги. Слышался плач женщин, оставивших родные места бог знает на какое время.

Гедалья Сантос, опустив голову, шагал в стороне с бичом в руках. Он не хотел, чтобы люди видели непрошеные слезы, катившиеся по его заросшим, давно не бритым щекам. Тяжело и больно было оглядываться назад, на свою давно обретенную землю, на брошенные дома, и еще труднее было слушать вопли и плач детей и женщин, думать о стариках, не пожелавших бросить свои очаги. Те немногие стояли у обочины дороги, провожая обоз унылым укоряющим взглядом.

Эти люди не могли еще сообразить, правильно ли поступают, оставаясь на месте, не пожалеют ли. Одно всем было ясно: надолго, а может, и навсегда, разбита жизнь.

Длинная колонна быстро двигалась в сторону областного города, в сторону большого железнодорожного узла, и чем больше она отдалялась от родного берега, тем горше ныло сердце, тяжелее становилось на душе.

Люди молча шли за подводами, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Оглядывались украдкой, если уж очень оглушал рвавшийся вдалеке снаряд. Странное дело. Какая непонятная война! Каждый раз грохот доносится с другой стороны. Казалось, куда ни глянь — всюду немцы и ты находишься в плотном кольце. А где же фронт? Не идут ли они черту в пасть? Кажется, гул уже доносится с той стороны, куда держит путь колонна. Где враг, а где наши? Что случилось? Что же это за война? Просто какое-то страшное нашествие на нашу землю.

Тысячи вопросов возникали, и никто не мог дать на них ответа. И это приводило людей в отчаяние.

Симха Кушнир, который еще недавно толковал, что во всем этом есть какой-то чисто военный смысл, — не иначе как тут замешана какая-то наша стратегия или тактика: заманить врага глубже на свою территорию, а затем ударить по нему, — теперь окончательно растерялся. Враг занимает наши города, сжигает все на своем пути, уничтожает наших людей.

Да, теперь главбух уже помалкивает, словно воды в рот набрал. Он перестал размышлять вслух о наших неудачах. Ходит как в воду опущенный, то и дело поправляет перевязку на щеке. Большой рюкзак на плече — все захваченное его добро — натирает спину. И люди на него смотрят с удивлением. Странный человек! Захватил бы лучше с собой одежду, какие-нибудь нужные вещи, так нет же — всего одну пару белья взял, несколько рубашек, а остальное — бухгалтерские книги разные записи, собственные стихи да собранные за много лет документы по истории родной Ружицы.

Сколько его ни уговаривали положить это добро на подводу — все же легче будет, он отказывался наотрез. Он может остаться без костюма, без пиджака — это дело наживное, но что касается документации — никогда! Это самое драгоценное, что он захватил с собой в дорогу. Это — клад. Трижды проклятые палачи могут их уничтожить, вычеркнуть из истории, чтобы и следа после них не осталось, но — нет! Мир еще увидит, от кого следа не останется на земле. А история — это очень серьезная штука. Она все ставит на свои места.

Стало жарко. Каменистая дорога то вилась вверх, то опускалась вниз. Пыль поднималась высоко, и не видно было солнца. Шла бесконечная колонна, а за ней тянулось стадо. Казалось, все живое поднялось с насиженных мест и двинулось на восток. Только бы не видеть проклятых фашистов, только бы не попасть под их страшное иго!

Данило Савчук шагал за большой отарой. Он за эти трудные километры совсем выбился из сил. Длинным бичом подхлестывал непослушных своих питомцев, а они на него косились, будто удивляясь, почему он сегодня так строг. Дома они за ним этого не замечали. А старший пастух умолял их, разговаривал с ними по-хорошему и по-плохому, чтобы они двигались быстрее и не расползались по полям, по пашне, но они его не слушались. Правда, он понимает, что теперь для них настало полное раздолье, по обочинам шляха стоят пышные хлеба — жуйте, сколько вашей душе угодно, топчите все, никто вам за это теперь худого слова не скажет, наоборот, все уничтожьте, чтобы хлеб не достался врагу, но времени ведь в обрез. Нечего останавливаться, созерцая прекрасный мир.

«Да, прекрасный мир! — думал старый пастух. — А вот людям, даже скотинке, нет нынче покоя. Бросили все, что нажито, оставляют родной кров и куда-то идут — черт его знает куда! Надо спасаться. А за какие грехи? За что?»

То и дело подымался невероятный галдеж — люди подталкивали на подъемы, когда дорога круто вздымалась вверх, тяжело груженные подводы, сгоняли с них детвору, чтобы коням было легче; тяжело приходилось четвероногим труженикам, которые уже выбились из сил. Лошади силились двигаться быстрее, не выводить погонщиков из терпения, но что поделаешь, когда стоит жара невыносимая и томит жажда — нечем дышать.

Спустя несколько часов пути оживленная детвора немного угомонилась, а затем и вовсе присмирела, даже как-то пала духом. Дети становились все молчаливее и печальнее. Прекратились озорные шутки, смех. Какая-то странная, мерзкая война! Не из тех войн, какие ребята часто наблюдали в кино. Там все выглядело совсем иначе. Бывало, ворвется банда Махно, Петлюры в местечко, в селение, напьется и устраивает грабежи, таскает из домов кожухи и всякое добро, готовясь бить коммунистов и всех борцов за правое дело. Тогда подымались отряды самообороны, партизаны, а то врывался Чапаев с обнаженным клинком, Котовский или Буденный — и давай саблями кромсать бандитов! И снова устанавливалась советская власть, опять собирались митинги, шли колонны демонстрантов. И не слышно было тогда, чтобы людям случалось бросать дома, гнать куда-то коров и овец, идти бог знает куда. А тут еще самолеты летают, и приходится каждый раз прятаться в высоких хлебах…