Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

— Так вот как ты служишь нам! Ферфлюхте швайн! Тащишь добро в свою берлогу? — Он схватил пистолет и сильно ударил Степана рукояткой по голове.

Лицо полицая залилось кровью. Он закричал, взмолился, упал на колени и стал целовать сапоги Шпильке, умоляя не убивать.

Подошли два солдата. Комендант приказал им отвезти все вещи, что были на повозке, в комендатуру, а Чурая — в подвал!..

Трое суток, как один день, провалялся Чурай на грязном, холодном полу подвала и никак не мог прийти в себя. Удар по голове был таким сильным, чудо еще, что он остался жив. Голова так кружилась, что света божьего не видел. Он лежал в отдаленном темном углу, скорчившись в три погибели, боялся попасться на глаза арестантам. Уверен был, что, если кто-нибудь его узнает, задушат. Как пить дать — задушат! Хотя теперь это и не имело значения: он знал, что комендант не пощадит его. Силился представить, как это произойдет. Неужели его тоже выведут за город, поставят над яром и прикончат из автомата, как он неоднократно проделывал? А может, сам Ганс Шпильке выведет его во двор и пустит пулю в затылок из своего парабеллума? А может, скажут ему «беги» и, как только он тронется с места, пошлют вдогонку автоматную очередь?..

Да… Не думал Чурай, что так несуразно он кончит свою жизнь при новой власти. Так старался! Не ожидал такого конца. А интересно: узники, которые так же, как он, валяются на полу, ожидают такого конца? А те, в гетто, представляли себе, что их так будут мучить, терзать?

Голова ныла, нельзя было прикоснуться к ней. Он не вынесет этой боли, отдаст богу душу. Ко всему еще о чем-то шепчутся заключенные в другом углу, смотрят в его сторону. Может, узнали? Может, готовятся убить? Это его все время преследовало и не давало ни секунды покоя.

На третий день, когда ему чуть полегчало, Степан не выдержал, бросился к двери и стал колотить в нее руками и ногами.

— Откройте! — орал он во весь голос. — Меня тут хотят прикончить! Откройте, я пропал! Погибаю! Спасите!..

Часовой открыл дверь, выволок за воротник Степана, ударил его сапогом в живот, чтобы не галдел. Чурай, заметив, что часовой хочет опять втолкнуть его в подвал, стал ползать перед ним на коленях, умоляя не загонять его больше в этот ад. Что угодно пусть с ним делают. Только не возвращают туда, к узникам! Они растерзают его, узнав, что он и есть Степан Чурай, который славился дикой жестокостью…

Спустя полчаса Чурай стоял перед Гансом Шпильке, обливаясь слезами:

— Герр комендант, не убивайте, я так хочу жить! Разве вы забыли, как я вышел встречать вас с хлебом-солью? Ни одна собака не вышла, один Степан Чурай! Забыли? Я и белая лошадь… Пощадите!.. Готов для вас сделать все, что прикажете. Даже уборные буду чистить… Я искуплю свои грехи, только пощадите…

И Шпильке смягчился. Узнав, что Степан родом из Лукашивки, отправил его туда старшим полицаем в помощь старосте Моргуну, который заигрывает с мужиками и выручает соседей-евреев. Комендант собирается поехать туда, чтобы расправиться с ними. Он запомнил, как лукашивские крестьяне не дали ни расстрелять, ни отправить соседей в Яшполь, в гетто… С ними еще будет особый разговор. Эту операцию он хорошенько подготовит и проведет…

Шпильке приказал Степану взять с собой еще двух полицаев. И если плохо будут действовать, он расстреляет их, как собак.

Стоял тихий осенний вечер, когда в Лукашивку въехала подвода, запряженная белой лошадью. На повозке сидели трое — Степан Чурай и два его помощника, из которых один был длинный, как каланча, по прозванию Холявка, а другой — по прозвищу Сорока, низкий, с солидным брюшком и вечно улыбающейся круглой рожей…

Эти трое должны были как следует блюсти «новый порядок» в Лукашивке и на соседних хуторах…

Первым долгом они отправились к старосте Моргуну с визитом вежливости. Пусть староста знает, что сюда прислали не кого-нибудь, а Чурая и его верных оруженосцев.

Моргун встретил полицаев довольно холодно. Степан полез к нему целоваться, но староста усмехнулся и, отстраняя голову Степана, заметил не без иронии:

— Целоваться предпочитаю с девками. Вот так, Степан. И тебе советую…

Первое время комендант Шпильке чувствовал себя в этом заброшенном краю как у себя дома, если не спокойнее…

Там, дома, невдалеке от Франкфурта-на-Майне, в маленьком городке, все знали колбасника-неудачника Ганса Шпильке. В жизни ему крепко не повезло, вечно он ходил злой, хмурый, обиженный на свою горькую долю, а заодно и на весь белый свет.

Дела в лавчонке шли неважно, и поэтому он каждому и всякому завидовал и, видимо, от вечно терзающей его зависти весь высох и ходил по улицам как тень. Люди потешались: редко в Германии встретишь таких общипанных колбасников. Среди этой породы толстяков невзрачный Шпильке, можно сказать, слыл уникумом. Некоторые ему даже завидовали — самую малость он тратил на одежду. Только большие роговые очки и не в меру высокий лоб придавали ему относительную солидность.

Дома соседи на него смотрели свысока и ни во что не ставили… Здесь же он большой начальник и может с каждым и всяким сделать что в голову взбредет…

Он устроился на широкую ногу в двухэтажном домике, где прежде была больница. Больных и калек, которые тут лежали, он приказал вывести к яру и расстрелять… Вызвав из гетто плотников, столяров, штукатуров, велел им немедленно отремонтировать помещение и поставить высокий забор. Сразу же после ремонта поселился здесь.

Все самое ценное, что еще осталось на торговой базе, в магазинах, в жилых домах, он старался свезти в свою резиденцию. Таким образом у него собралось немало мануфактуры, кожи, одежды, вина и прочего добра. Это ему дало возможность принимать у себя высокое начальство, всяких фюреров, которые приезжали сюда по делам. Этим самым Шпильке выигрывал немало: начальству всегда выгодно иметь на местах исполнительных и в то же время щедрых чиновников — в погонах и без таковых, да еще способных устраивать роскошные вечера, приемы. А значит, и расстояние до линии фронта постоянно увеличивалось для него. Такие коменданты нужны в глубоком тылу.

Правда, в последнее время Шпильке старается реже принимать гостей, меньше быть на виду у начальства. Нынешний пост его вполне устраивал. А Эльза, его милая супруга, когда они прощались, наказала ему строго-настрого, чтобы он там не рвался к чинам, к должностям и за крестами не гнался. Лучше, говорила она, занимать небольшую должность, да иметь руки и ноги, чем ходить на костылях и носить погоны генерала. Живая собака намного лучше мертвого льва…

Он оставил Эльзе колбасную лавчонку и двух шалопаев, но знал, что они прокормятся не торговлей, а посылками, которые он им будет отправлять из России. И не только посылки… Он надеется сколотить здесь приличный капиталец…