Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

Сантос беглым взглядом окинул то, что было на столике, проглотив слюну, отвернулся. Глядя на свои рваные башмаки, ответил:

— Спасибо за щедрость, герр комендант. Но я не хочу злоупотреблять вашим добросердечием… Вечером я съел пайку, которую отпустил для меня ваш третий рейх, — кусок гнилой брюквы и кружку похлебки… Я вполне сыт…

Шпильке весь сжался, но тут же овладел собой. Сложив руки по-наполеоновски, лейтенант нервно прошелся по комнате; он силился забыть о своей ненависти, ведь надо же в конце концов уломать этого гордого старика и как-то расположить к себе.

Взглянув на его опухшие руки, на изуродованные пальцы, Шпильке сказал:

— Вы, профессор, не можете не знать, что медицинская этика обязывает посвященных оказывать помощь даже своему кровному врагу, если тот нуждается в этой помощи…

Пинхас Сантос вскинул на лейтенанта удивленные глаза:

— Да, это так… Я и не подозревал, что вы так хорошо разбираетесь в вопросах этики…

Шпильке помолчал, затем, как бы не услышав ехидного ответа доктора, спросил:

— Значит, твоя фамилия Сантос? Правильно?

— Почему «твоя»? Или это сугубо ваша этика? — оборвал его старик. — С какой стати обращаетесь ко мне на «ты»? Если не питаете уважения к Сантосу как к человеку определенной национальности и других политических убеждений, то уважайте хотя бы мою седину… У меня сыновья такие, как… — Сантос хотел было сказать «как вы», но спохватился… — Прошу обращаться ко мне на «вы»…

— Эх, какой вы! — с ненавистью взглянул на него лейтенант. — В вашем положении я бы прежде всего оказал помощь именно победителю.

Профессор усмехнулся:

— Не оригинально, герр офицер. Торквемада, испанские инквизиторы и многие им подобные некоторое время тоже считались победителями. Истории известно, чем все это завершилось… Ваш фюрер, видимо, решил переплюнуть своих предшественников… Но история еще свое слово скажет. А вы…

— Я солдат, а не политик!.. — перебил его Шпильке. Подумав минутку, он сказал: — Хорошо, буду обращаться к вам, как и подобает в обществе порядочных людей. Не часто нам, солдатам, приходится разговаривать с профессорами…

— Вы их просто расстреливаете… Я в первую очередь — человек. Зачем вы меня вызвали сюда? Что вы от меня хотите?

— Успокойтесь, профессор… Теперь я обращаюсь к вам как к врачу — за помощью…

— Ко мне?

— Я могу подарить вам за это жизнь…

— Я не лучше и не хуже тех, кого вы заточили за колючую проволоку, в гетто, герр офицер.

— Ну зачем же так волноваться, профессор? Я попрошу моего коллегу, румынского коменданта, освободить вас из вашего гетто…

— Оно ваше. Вам принадлежит честь этого «великого» изобретения двадцатого века… Но вы и здесь не оригинальны. Это все уже было. Вы только повторили это в самом неприглядном, самом отвратительном виде. Мир припомнит это вашим внукам и правнукам, если у вас таковые окажутся…

— Я запрещаю вам так говорить!.. Я уже сказал, что я — солдат!

— Знаю… Я испытал это на себе… — Сантос кивнул на свои изуродованные пальцы. — Говорите, что вы от меня хотите?

— Да вот… Хотел поговорить с вами, профессор, относительно своей болезни. — Подумав, он спросил: — От каких болезней вы лечили людей?

— Я невропатолог…

— Значит, я не ошибся? Отлично. Но почему вы не садитесь? Закусите, выпейте… Очень хорошее вино. Ешьте! Вы очень плохо выглядите…

— Я рад, герр офицер, что вы хорошо выглядите…

Немец нахмурился:

— Оставьте, профессор. Я отвратительно себя чувствую… Здоровьем плох стал и хочу, чтобы вы меня выслушали…

Доктор удивленно посмотрел на лейтенанта. Ослабевшее сердце усиленно забилось. Что происходит? Ему не верилось, что этот жестокий палач способен позволить себе обращаться к нему, Сантосу, с просьбой вылечить его, лейтенанта Шпильке, у которого на руках еще не высохла кровь многих евреев. Как во сне, ему почудилось, что неожиданно пришло известие об окончании войны и потому Шпильке с котячьей лихостью старается казаться теперь не таким людоедом, каким он действительно есть.

Сантосу даже стало противно, и он чуть было не произнес: «Чего доброго, еще пожелаете, чтобы я вам помог на тот случай, если вас поймают и предадут суду за ваши преступления в Яшполе. Хотите, чтоб я сказал, что вы были исключительно гуманным, сердечным человеком, чтобы я, как доктор, дал вам справку о том, что вы, как палач, причиняли своим жертвам одно только добро… Чтобы я подтвердил, что вы меня не пытали, что в гетто вы не расстреляли сотни женщин, детей, беспомощных стариков…»

Наверное, профессор все-таки обронил тяжелое слово, потому что лейтенант крикнул:

— Сантос, зачем так грубо?! Я ведь с вами беседую вежливо…

— Да, это верно. Я даже не узнаю вас сегодня, герр офицер. Может, получили указание обращаться гуманнее с вашими жертвами, в том числе и с евреями? Что случилось?..

— Ничего не случилось, профессор. Ничего не изменилось, — стараясь быть спокойным, ответил немец. — Я хочу, чтобы вы подлечили меня. Вот и все, что требуется от вас. Даю вам слово офицера, если спасете меня, я добьюсь вашего освобождения. Вас выпустят из гетто. Вы будете жить в хорошей квартире, и румыны будут вас хорошо кормить…

— Очень мило с вашей стороны… Меня вы освободите из гетто, мне дадут штаны, рубаху, хлеб и к хлебу, и буду жить в шикарной квартире. И все за то, что я вас вылечу. Разрешите, господин офицер, отказаться от такой роскоши, не могу я воспользоваться сладкой жизнью в то время, когда тысячи моих братьев и сестер ждут смерти в гетто, в подвалах гестапо, жандармерии. Совесть не позволяет, господин офицер.

— Вы страшный человек, Сантос! У вас ужасный характер! — взорвался Шпильке. — Довольно издеваться над больным! Я говорю с вами как с врачом, который должен помнить о своем долге. Я сильно болен, голова раскалывается, а вы со мной торгуетесь, как цыган на базаре! И еще обижаетесь, что мы строго обращаемся с вашими единоверцами.

Немного успокоившись, лейтенант бросил на старика уничтожающий взгляд, скрипнул от ярости зубами:

— Да помогите же мне, профессор!

После мучительной паузы Сантос сказал:

— Я врач, а не колдун… Прежде всего я должен выслушать пациента. А вы сделали меня калекой… Не могу двигать пальцами… Руки у меня опухли еще тогда, когда вы издевались надо мной. Помните? Вы ударили меня несколько раз рукояткой пистолета по — голове, и я с тех пор очень плохо слышу. Не могу выслушать вас…

Шпильке поднялся, хотел что-то сказать. Но вдруг зазвенел на столе телефон. Схватив трубку, лейтенант несколько секунд слушал, лицо его перекосилось:

— Что?! — воскликнул он. — Дьяволы! Что ж вы там стоите, как истуканы? А где были ваши глаза? Пустили под откос? Горит? Снаряды?