Николай Колбасов - Штрафники. Люди в кирасах

— Так я из восьмой, товарищ лейтенант. Вот довелось у вас приютиться.

— «Довелось»… Это ж надо додуматься: на танки с одними автоматами подняться…

— А нам что думать? — раздраженно откликнулся из сумрака землячки невидимый обладатель хрипловатого голоса. — Это вам, командирам, право думать дано, а нам — прикажут и на шило полезешь.

Колобов, не ответив, вышел из землянки, присел на ступеньку у входа. Горькая, но справедливая реплика раненого задела его за живое. Он уже привык к тому, что война каждую минуту пожирала людей, да и сама человеческая жизнь, казалось, теряла обычную свою цену, определялась лишь мерой ущерба, нанесенного врагу. И тем не менее Николай понимал, что даже тут, на фронте, самое дорогое — это жизнь человека. Тот, кто переступал через это понятие, забывал об этом, сам терял свою цену, вызывал презрение окружающих и, может быть, становился в тягость сам себе. Чувство такого презрения Колобов сейчас испытывал к Дудко, бывшему своему товарищу и сослуживцу.

— Наверху пока все спокойно, — сказал он громко в темноту землянки. — Ну, а если что, ходячие пусть удерживают вход. Сверху вас не достанут. Кто не может встать, передайте ходячим гранаты и патроны. Сейчас распоряжусь насчет бинтов и йода.

За железнодорожной насыпью, в самом поселке, рвались тяжелые снаряды. Это били по немцам орудия Волховского фронта. Его штурмовые подразделения тоже чуть ли не с утра топтались на месте, километрах в полутора — двух с восточной стороны поселка. Видно, и там противнику удалось остановить наше наступление.

Два дня назад Николай прочитал в попавшей на передовую армейской газете, что ошеломленные неожиданным и мощным ударом советских войск гитлеровцы из последних сил сдерживают неудержимо рвущиеся навстречу друг другу части Ленинградского и Волховского фронтов. «Черт их знает. Может быть, оно все и так, но сколько же у них этих самых последних сил?» — думал он, торопливо шагая к захваченному днем с помощью танкистов просторному доту. Гарнизон, защищавший его, сбежал, боясь оказаться в тылу наступавшего полка, и роте этот дот достался совершенно целым с тремя крупнокалиберными пулеметами и большим запасом патронов. Как сказали Колобову, здесь вместе с пулеметчиками устроился сержант Никонов — приданный роте корректировщик, которого ему нужно было срочно разыскать.

Войдя в помещение, он увидел сидевших в центре у маленькой печурки четверых бойцов. Еще двое стояли у амбразур, наблюдая за противником. У самой стены склонился над картой прижившийся у них за эти дни Никонов.

Заметив вошедшего командира роты, сидевшие вокруг печурки бойцы дружно поднялись. Николай успел отметить про себя, что среди них нет ни одного «старика».

— Сидите. Как тут у вас?

— Нормально, товарищ лейтенант, — ответил за всех белобрысый и широкоскулый боец. — Немец нам все в полном порядке оставил. Аккуратный народ. Так что — тепло, светло и мухи не кусают.

— Как с боеприпасами?

— Нормально, — опять ответил белобрысый, бывший тут, видимо, за старшего. — Часов на шесть хорошего боя. Больше нам вряд ли и потребуется. Вы как считаете, товарищ лейтенант?

— На войне закон — надеяться на лучшее и готовиться к худшему, — усмехнулся немудреной солдатской хитрости Колобов. — Так что патроны попусту не жгите. И передайте Козлову, пусть выделит вам еще двух автоматчиков с гранатами для наружной охраны. Саша! — окликнул он корректировщика. — У тебя рация в порядке?

— В полном ажуре, товарищ комроты. Только темно уже, целей не видно. До утра надо подождать.

— С целями мы подождем. Сейчас мне с командиром полка нужно связаться.

— Так у меня же связь только с моим командиром батареи, больше ни с кем.

— Вот и передашь ему что нужно, а он свяжется с командиром полка.

— Можно, наверное, — заинтересованно согласился сержант. — А что надо передать?

Вырвав из записной книжки чистый лист, Николай быстро составил текст радиограммы и, вручая его Никонову, сказал:

— Ответ принесешь ко мне на НП. И заодно прихватывай с собой все свое хозяйство. Ты мне под рукой нужен.

Сержанту совсем не улыбалось покидать на ночь глядя уютный и теплый дот.

— Я хотел с местностью отсюда освоиться. Видите, на сетку ориентиры наношу. Как считаете, они с какой стороны попрут на нас утром?

— С любой могут и даже со всех разом. Так что связывайся со своим комбатом и с ответом командира полка — сразу ко мне. С НП обзор лучше, там все нанесешь. Или вот что, включай свою рацию и радируй при мне. Вместе потом на НП пойдем.

— Нет, товарищ лейтенант, — засмеялся Никонов. — Сразу не получится. Мне надо еще текст зашифровать, потом ответ расшифровать. Открытым текстом теперь нельзя.

Заговорщицки подмигнув прислушивавшимся к их разговору пулеметчикам, Саша про себя стал читать текст радиограммы: «Сообщает Двадцатый. С остатками от хозяйства Девятнадцатого оказался в окружении противника. Боеприпасов на три-четыре часа боя. Много тяжелораненых. Медикаментов и квалифицированной медицинской помощи нет. Занял круговую оборону в квадрате сорок семь-двенадцать. Связи с батальоном нет. Жду ваших указаний».

Полковник Шерстнев вернулся из штаба дивизии мрачным и раздраженным. Ему крепко досталось от Симоняка за утерянные позиции третьего и частично первого батальона. Полк хоть и сумел остановить немецкие танки и пехоту, бросив в бой все имевшиеся резервы, но вернуть утраченное не смог, не хватило сил. На завтра пополнение твердо не обещано, а полку опять продолжать наступление. От батальона Пугачева фактически осталась одна неполная рота, которую комбат, пусть с потерями, но сумел-таки вывести из-под флангового удара.

Роту вывел, а две потерял! И захваченные днем позиции не удержал из-за преступной расхлябанности своего ротного командира. Разве он, Шерстнев, не указывал лично Пугачеву на недопустимость поведения этого Дудко? Почему же командир батальона не поставил перед ним с должной настойчивостью вопрос о его смещении с должности? С этого пьяного «героя» уже не спросишь, но что теперь делать с Пугачевым?

Полковника Шерстнева сослуживцы считали строгим и требовательным командиром. Молчаливый, сдержанный в проявлениях своих чувств, он держал подчиненных на дистанции официальных отношений. В то же время солдаты любили и уважали его: говорили, он умеет беречь людей.

А что значит на войне «беречь людей»? Ведь их не спрячешь и не уведешь туда, где не стреляют и не бомбят. Нет у него такой власти. Суровый солдатский долг требует обратного. Лично для него беречь людей — значит всего-навсего не подвергать их бессмысленной опасности.

Он без особых сомнений пользовался всей полнотой данной ему власти, но никогда не забывал о мере ответственности за принимаемые решения и действия. Ибо если превышение этой власти на войне часто оборачивается человеческой кровью, то и неиспользование ее при необходимости оборачивается кровью и, часто, не меньшей. Где тут мера добра и зла? В результатах достигнутого? Но ими можно иногда обмануть начальство, не собственную совесть. А если этой совести совсем нет у командира, как у Дудко, например?