Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

— Фрэнсис...

Дита показывает на книгу, а потом — на себя. Он понимает, что она хочет, чтобы он дал ей книжку. Медбрат улыбается. Он встает и достает из заднего кармана брюк еще два романа того же карманного формата: маленькие гибкие томики с желтоватыми страницами и яркими обложками. Одна книжка — еще один вестерн, а другая — детектив. Он протягивает обе книги Дите, и та с книжками в руках идет на свое место. Тут медбрату приходит в голову мысль, и он громко окликает ее.

— Hey, sweetie! They’re in English! — И тут же сам довольно неуклюже переводит на немецкий: — Эй, малышка! Они же на английском!

Дита оглядывается и, не поворачивая назад, только улыбается в ответ. Она, конечно же, знает, что эти книги на английском и что она ничего не сможет понять. Но это для нее неважно. Пока мама спит, она сядет на пустую койку и будет вдыхать запах книжных страниц, быстро проводить большим пальцем по срезу, слушая звук карточной колоды, и улыбаться. Она переворачивает страницу, та издает хруст. Еще раз проводит пальцем по корешку и прощупывает места приклейки обложки. Ей нравятся имена авторов — английские имена, для нее они звучат экзотично. То, что она вновь держит в руках книги, означает, что жизнь начинает входить в свое обычное русло, что кусочки пазла, который кто-то растоптал сапогом, понемногу начинают становиться на свое место.

Но есть кусочек пазла, который завернулся и не хочет вставать на место: маме не становится лучше. День идет за днем, и с каждыми сутками она все больше слабеет: ее пожирает лихорадка, а тело становится все прозрачнее. Мамин лечащий врач не говорит по-немецки, но по его жестам Дита прекрасно понимает, как обстоят дела: не слишком хорошо.

Однажды ночью Лизль становится хуже: дыхание сделалось прерывистым, и она беспокойно заметалась в постели. Тогда Дита решает предпринять последнюю попытку, использовать свой последний патрон: пан или пропал. Она выбегает на улицу и отходит от госпитальной палатки подальше, туда, куда не достает мерцающий свет госпитального генератора. Она ищет темноты и находит ее на открытой площадке на удалении в несколько сотен метров. Оставшись в абсолютном одиночестве, она поднимает лицо к покрытому тучами ночному небу, на котором нет ни звезд, ни луны. Падает на колени и молит Бога, чтобы он спас маму. После всего, что с ними произошло, нельзя, невозможно, чтобы она умерла, даже не увидев снова Прагу, умерла именно теперь, когда единственное, что требуется, — это сесть в поезд и уехать. Он не может сотворить с ней такое. Он ей должен. Эта женщина ни разу в жизни не причинила никому никакого вреда, она никогда никого не обидела и не побеспокоила, ни у кого не взяла ни крошки хлеба. За что он так жестоко карает ее? Она упрекает его, просит его, униженно умоляет Бога не допустить, чтобы мама умерла. Дает самые разные зароки в обмен на ее спасение: стать самой набожной из всех набожных, совершить паломничество в Иерусалим, посвятить всю свою жизнь прославлению его бесконечного величия и щедрости.

Когда она возвращается, то видит в освещенном проеме входа в палатку высокую худую фигуру. Кто-то всматривается в ночь. Это Фрэнсис, медбрат. Он ждет ее. Очень серьезный, он делает ей навстречу шаг и ласково кладет руку на плечо. Тяжелую руку. Он смотрит ей в лицо и медленно поводит головой из стороны в сторону, говоря, что нет, что этого не могло быть.

Она бросается к постели матери, возле которой доктор закрывает свой саквояж. Ее мамы больше нет. Остался только ее хрупкий человеческий каркас — тело маленькой птички. И больше ничего.

В полном опустошении опускается Дита на какую-то койку. К ней подходит веснушчатый медбрат.

— Are you OK? — И поднимает вверх большой палец, чтобы она поняла, что он спрашивает, все ли с ней в порядке.

Как может она быть в порядке? Судьба, или Бог, или дьявол, или кто там еще, не избавили ее маму ни от минуты страданий шести лет войны и при этом не позволили ей насладиться ни одним днем мира. Медбрат продолжает смотреть на нее, словно ожидая ответа.

— Дерьмо, — говорит она в ответ.

Лицо медбрата принимает то комичное выражение, которое всегда появляется у англичан, когда они чего-то не понимают: вытянутая вверх шея и сильно поднятые брови.

— Shit... Дерьмо, — произносит Дита, успевшая освоить это английское слово за последние дни.

Теперь он понимающе кивает.

— Shit, — повторяет он. И молча садится рядом.

У Диты остается одно утешение: ее мама сделала свой последний вздох, будучи свободной. Хотя это утешение кажется ей чересчур маленьким для такой огромной боли.

Но она все же поворачивается к медбрату, глядящему на нее с явным беспокойством, и показывает ему поднятый вверх большой палец, чтобы сказать, что она в порядке. Юный медбрат немного оживляется и встает подать воды больной, которая с дальней койки просит пить.

«И почему же я сказала этому парню, что я в порядке, хотя мне ужасно, так плохо, что хуже и быть не может?» — спрашивает она себя. И ответ приходит еще до того, как она закончила формулировать вопрос: потому что он — мой друг и я не хочу его тревожить.

Начинаю вести себя так же, как мама...

Как будто приняла эстафету.

На следующий день доктор говорит ей, что они постараются побыстрее оформить все документы, чтобы она могла немедленно вернуться домой. Он ждал, что ее обрадует это известие, но Дита выслушала его, словно во сне.

«Вернуться? — думает она. — Куда?»

У нее нет родителей, нет дома, в довершение всего нет даже документа, удостоверяющего личность. Так есть ли где-нибудь такое место, куда ей можно вернуться?

В витрине универмага «Хедва», расположенного на улице На Пршикопе, отражается незнакомка: юная особа в длинном платье из синего сукна и скромной серой фетровой шляпке с лентой вокруг тульи. Дита внимательно ее разглядывает, но все еще не узнает. Пока что не может принять, что эта незнакомка — она сама, что это ее собственное отражение в витринном стекле.

В тот день, когда немцы вошли в Прагу, она была девятилетней девочкой, шагавшей по улице, уцепившись за мамину руку, а теперь она — одинокая девушка шестнадцати лет. Воспоминания о том, как гудела и дрожала земля Праги, когда через город шли немецкие танки, до сих пор вызывают содрогание. Все закончилось, но только не в ее голове. И не закончится никогда.

Послевоенная реальность, пришедшая вслед за шумно отпразднованными победой и завершением войны, вслед за балами, организованными союзническими войсками, вслед за помпезными речами, предстает ровно такой, какова она есть: немая, жесткая, без звуков фанфар. Духовые оркестры уехали, парады прошли, громкие речи отзвучали. Правда наступившего мира для нее — это страна, лежащая в руинах, где у нее нет ни родителей, ни братьев и сестер, ни дома, ни образования, ни собственности, за исключением выданных ей в пункте социальной помощи носильных вещей, ни какого бы то ни было иного способа выживания, кроме продовольственных карточек, которые она смогла получить после утомительного и запутанного бумажного разбирательства. Эту ночь, первую свою ночь в Праге, она проведет в приюте для репатриантов.