Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

Единственное, что у нее осталось, — это листок бумаги с нацарапанным на нем адресом. Она уже столько раз смотрела на него, что выучила наизусть. Война меняет все.

Мир — тоже. Что теперь, после того как все закончилось, может оставаться от их с Маргит сестринства, зародившегося в концлагерях? Ведь тогда они думали, что сядут с мамой на поезд через день-два, но из-за маминой болезни отъезд был отложен на недели. За это время у Маргит могли появиться новые подруги, и, возможно, единственная ее цель сегодня — забыть обо всем произошедшем. Как Рене, которая поздоровалась с ней издалека, на ходу, будто желая как можно дальше отойти от любого контакта с собственным прошлым.

Адрес, написанный отцом Маргит, — это адрес каких-то их друзей не из евреев, с которыми у них уже много лет не было никаких связей. На самом деле, когда она с отцом уезжала из Берген-Бельзена, оба они тоже не слишком хорошо знали, куда едут, где и как будут жить в своей новой жизни. Они даже не знали, проживают ли их друзья по прежнему адресу после стольких лет войны и захотят ли о них вспомнить. Листочек все больше сминается в ее ладони, а строчка с адресом становится нечитаемой.

Дита бродит по северной части города в поисках записанного на бумажке адреса, спрашивая прохожих и стараясь следовать полученным от них указаниям, шагая по улицам, совершенно для нее незнакомым. Она уже не может ориентироваться в Праге. Город кажется ей огромным и запутанным, как лабиринт. Мир оказывается бескрайним, когда чувствуешь себя маленькой.

Наконец Дита оказывается на площади с тремя ломаными скамейками, о которой ей и говорили. Недалеко от нее находится дом под номером 16 по улице, название которой записано на бумажке. Она входит в парадную и звонит в квартиру «В» на первом этаже. Дверь открывает довольно грузная пани со светлыми волосами. Не еврейка; толстые еврейки — это теперь исчезнувшая раса.

— Прошу прощения, пани. Здесь живет пан Барнаш с дочерью Маргит?

— Нет, они здесь не живут. Они уехали из Праги, и довольно далеко.

Дита кивает. Ей не в чем их упрекнуть. Они, наверное, подождали ее несколько дней, но она так долго не ехала, что стало слишком поздно. Должно быть, начали новую жизнь где-то в другом месте. После всего того, что произошло, не только что страницу перевернуть, лучше всего — захлопнуть одну книгу и открыть другую.

— Да не стой ты в дверях, — говорит ей женщина, — проходи, угощу тебя пирогом — только что испекла.

— Нет, спасибо, не беспокойтесь. Меня ждут, правда. Семейные обязательства, знаете ли. Я пойду. Как-нибудь в другой раз...

Она разворачивается, собираясь как можно быстрее уйти и тоже начать все сначала. Но женщина окликает ее.

— Ты ведь Эдита... Эдита Адлерова.

Она останавливается, несмотря на уже поставленную на лестницу ногу.

— Вы знаете мое имя?

Та кивает.

— Я ждала тебя. У меня для тебя кое-что есть.

Женщина представляет девушку своему мужу, синеглазому мужчине с седыми волосами, все еще красивому в своем преклонном возрасте. Пани приносит гостье огромный кусок черничного пирога и конверт, на котором стоит ее имя.

Супруги так любезны, что Дита не стесняется открыть конверт в их присутствии. Внутри — адрес в городе Теплице, два билета на поезд и записка от Маргит, написанная аккуратным школьным почерком:

«Дорогая Дитинка, мы ждем вас в Теплице. Приезжайте немедленно. Крепкий поцелуй от твоей сестры... Маргит».

Кто-то, кто где-то тебя ждет, — это спичка, что загорается ночью посреди поля. Она, быть может, и не разгонит всей тьмы, но покажет дорогу, ведущую к дому.

Пока Дита ест пирог, супруги рассказывают, что пан Барнаш нашел работу в Теплице и перебрался туда вместе с дочерью. А еще говорят, что Маргит целыми вечерами рассказывала им о ней.

Прежде чем выехать в Теплице, Дите нужно выправить бумаги, как ей объяснили в Еврейском совете. Поэтому с утра пораньше она встает в длиннющую очередь, которая выстроилась к офису выдачи документов, удостоверяющих личность.

Часы ожидания, опять очередь. Но эта — не как в Аушвице, потому что здесь люди, ожидая, пока она подойдет, строят планы. И здесь тоже есть такие, кто сердится, даже гневается, как и в тех, других очередях, когда стояли по щиколотку в снегу с единственной целью — получить половник жидкой похлебки или хлебную корку. Люди раздражаются из-за того, что очередь движется слишком медленно, или из-за того, что им не все понятно разъяснили, или из-за большого числа документов, которые нужно заполнить. Дита про себя только улыбается. Когда люди начинают раздражаться по мелочам — это означает, что жизнь возвращается в свое русло.

Кто-то подходит к очереди и встает прямо за ней. Искоса заглянув за свое плечо, она понимает, что лицо этого человека ей знакомо. Один из молодых преподавателей семейного лагеря. Он, кажется, тоже не ожидал встретить ее здесь.

— Библиотекарша с тонкими ножками! — восклицает он.

Это Ота Келлер, молодой учитель, о котором говорили, что он коммунист, и который сочинял для своих учеников истории о Галилее. Она тут же узнает его ироничный и очень умный взгляд, который всегда немного ее пугал.

Сейчас же она, напротив, замечает во взгляде молодого педагога какую-то особую теплоту. Как будто бы он внезапно ее признал. Как будто он не только помнит, что она была его товарищем в тот критический момент их жизней, но и обнаруживает в ней некую нить, которая их соединяет. В блоке 31 им практически не приходилось разговаривать. В общем-то, никто их так друг другу и не представил, так что они — два человека, которые формально друг с другом не знакомы. Но когда они случайно встретились в Праге, возникло ощущение, что воссоединились старые друзья.

Ота смотрит на нее и улыбается. Его живые и немного плутовские глаза как бы говорят: я рад, что ты жива, и я рад, что снова тебя встретил. Она тоже улыбается ему, хотя и сама не знает почему. Это нить. Та нить, что связывает некоторых людей. Которая потом превращается в клубок.

И он тотчас же заражает ее своим хорошим настроением.

— Я нашел работу — разносить счета на одной фабрике — и скромненькое жилье...

Ну, если вспомнить о том, откуда мы пришли, так это просто дворец!

Дита улыбается.

— Но я уже рассчитываю даже на нечто лучшее. Мне предложили работу — переводчиком с английского.

Очередь длинная, но для Диты она становится короткой. Разговоры, разговоры — без остановок, без обременительных пауз, доверительные, как между старыми боевыми товарищами. Ота рассказывает ей о своем отце, крупном предпринимателе, который на самом деле хотел быть певцом.

— У него был потрясающий голос, — говорит Ота с гордой улыбкой. — В 1941-м у него отняли фабрику, даже в тюрьму посадили. Потом нас всех отправили в Терезин. А уж оттуда — в семейный лагерь. А во время селекции в июле 44-го, после которой лагерь ВIIЬ был расформирован, он не прошел отбор.