Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

— Как папа?

— Немного лучше, — отвечает Лизль. Но голос у нее такой хриплый, что поверить ей невозможно. Кроме того, Дита хорошо ее знает: эта женщина всю свою жизнь прилагала все усилия к тому, чтобы все было хорошо, чтобы ничто не нарушило заведенный порядок вещей.

— Он тебя узнал?

— Да, конечно.

— Значит, он что-то тебе сказал?

— Нет... он немного устал. Завтра ему будет лучше.

Больше они до самого барака не обменялись ни словом.

Завтра ему будет лучше.

Ее мама произнесла эти слова с не допускающей ни малейшего сомнения уверенностью, а мамы кое-что в таких делах понимают. Ведь это они не спят у постели больных детей, когда у них жар. Это они кладут ладонь на лобик, точно зная, что нужно сделать, чтобы ребенок поправился. Дита берет маму за руку, и обе они ускоряют шаг, опасаясь попасть на глаза охраннику, который может задержать только за то, что ты на улице в неурочный час — после сигнала.

Когда они входят в барак, почти все женщины уже лежат на нарах. Лицом к лицу они сталкиваются с капо, венгеркой с оранжевым знаком на рукаве — знаком обыкновенной преступницы, знаком высшего среди узников статуса. Воровка, мошенница или убийца... любая из них стоит выше, чем еврейка. Она только что обошла барак, проверяя, чтобы на месте стояли емкости, используемые для отправления естественных надобностей по ночам, и, увидев, что эти двое опоздали, поднимает руку с зажатой в ней палкой, угрожая ударить.

— Извините, капо, но мой отец...

— Заткни пасть и полезай на свою койку, идиотка.

— Да, пани.

Дита дергает маму за руку, и они идут к своим нарам. Лизль медленно залезает и, прежде чем улечься, на мгновение поворачивается к дочке. Ее губы ничего не говорят, но глаза выражают страдание.

— Не волнуйся, мама, — старается подбодрить ее дочка. — Если папа и завтра будет чувствовать себя так же, мы поговорим с его капо, попросим, чтобы его показали врачу. Если нужно, я поговорю со своим директором, из блока 31. Пан Хирш, конечно же, сможет нам помочь.

— Завтра ему будет лучше.

Свет гаснет, Дита желает спокойной ночи своей соседке по койке, в ответ не получая ни звука. На нее навалилась такая тоска, что даже глаза не закрываются. Она перебирает встающие в памяти образы отца, стараясь отобрать лучшие. Есть одно воспоминание-картинка, которое нравится ей больше всего: папа и мама сидят за роялем. Оба элегантные, красивые. Отец в белой рубашке с расстегнутыми и подвернутыми манжетами, темный галстук, подтяжки; мама в узкой блузке, выгодно подчеркивающей талию.

Они смеются: по-видимому, им не удается скоординировать свои движения, чтобы сыграть в четыре руки. Самое замечательное в этом образе то, что они счастливы: они пока молоды и полны сил, и будущее их еще живо.

Последняя картинка, закрывающая в ее памяти этап нормальной жизни, закончившейся с отъездом из Праги, это вид их квартиры в квартале Йозефов в тот самый момент, когда они вышли на лестницу и опустили чемоданы на площадку, чтобы запереть за собой дверь. И придется ли им когда-нибудь снова ее открыть, им неведомо. Папа на секунду вернулся в квартиру, а они смотрели на него с лестницы. А он подошел к стоящему в гостиной на бюро глобусе и в последний раз его крутанул.

Теперь Дита наконец уснула.

Но сон ее неспокоен, что-то ее тревожит. На рассвете она внезапно просыпается с явственным ощущением, что кто-то ее зовет. Дита в тревоге открывает глаза, сердце громко стучит. У лица — ноги соседки по койке, вокруг — тишина, прерываемая только храпом и монотонным бормотанием спящих женщин. Всего лишь кошмар... но у Диты дурное предчувствие. В голове мысль: позвал ее папа.

С самого раннего утра в преддверии поверки территория концлагеря полнится охранниками и капо. Два часа поверки, которые становятся для Диты самыми длинными в жизни. Они с мамой все время переглядываются. Разговаривать запрещено, и в данном случае это даже во благо. Когда построение закончилось и люди расходятся, вставая в очереди за едой, Дита с мамой используют отпущенное на завтрак время, чтобы добежать до барака 15. Как только они подходят к бараку, из очереди им навстречу направляется пан Бреди. На его согбенных плечах лежит груз плохих новостей.

— Пани...

— Мой муж? — спрашивает мама дрогнувшим голосом. — Ему стало хуже?

— Он умер.

Как двумя такими короткими словами может быть перечеркнута целая жизнь? Как может уместиться в эти немногочисленные буквы целая пропасть отчаяния?

— Мы можем пройти к нему? — спрашивает Лизль.

— Мне жаль, но его уже увезли.

Им бы следовало это знать. Покойников забирают ранним утром, наваливают тела кучей на тележку и отвозят в крематорий.

Мама Диты как будто на мгновение застывает, а потом чуть не падает. На самом деле известие о смерти ее не ошарашило — возможно, она поняла все с первой минуты, увидев мужа распростертым на нарах. Но невозможность даже проститься с ним — оглушительный удар.

Тем не менее Лизль превозмогает себя, вновь обретает лицо, которое в течение нескольких секунд чуть было не потеряла, и кладет руки на плечи дочери, утешая ее.

— По крайней мере, твой отец не страдал.

Диту, которая чувствует, как кровь буквально вскипает у нее в жилах, эти мамины слова, призванные успокоить дочку, как маленькую девочку, раздражают еще сильнее.

— Говоришь, не страдал? — восклицает она в ответ, резко вырываясь из маминого объятия. — У него отняли работу, дом, честь, здоровье... А под конец оставили подыхать, как собаку, на кишащих блохами нарах. Этого мало для страдания? — На последних словах она уже кричит в голос.

— Такова воля Божия, Эдита. Мы должны смириться.

Девочка отрицательно мотает головой. Нет и нет.

— Но я не желаю смиряться! — визжит она, стоя посреди лагерштрассе. Хотя сейчас время завтрака, очень немногие обращают на нее внимание. — Явись передо мной Бог, я бы сказала, что думаю о нем и о его извращенном милосердии!

Ей и так дурно, а еще хуже оттого, что Дита понимает, что ведет себя слишком резко с мамой, которая как раз сейчас в наибольшей степени нуждается в ее поддержке и опоре, но она просто не может скрыть: такая покорность приводит ее в ярость. Некоторое облегчение приносит ей появление пани Турновской. Она, представ перед ними закутанной в свой огромный платок, уже, должно быть, в курсе того, что здесь происходит. Сильно, но нежно она сжимает руку Диты и тепло обнимает Лизль. Бедная женщина бросается в объятия своей подруги с неожиданной эмоциональной силой. Это как раз то, что должна была бы сделать она сама, говорит себе Дита: обнять маму. Но она не в силах, не может она никого обнимать, когда в ней клокочет ярость, она хочет только кусаться и крушить все вокруг — так же, как сокрушили ее.