Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

И к ним на помощь спешили санитары…

Сестра Изборская шла вместе с санитарами… Впереди нее по узкой тропинке тянулись гуськом люди с носилками еще пустыми пока, к далеким черным окопам, к опушке леса, где вспыхивали огоньки пушечных выстрелов и оттуда неслось рокотанье пулеметов.

Сестра Изборская только вчера догнала свой отряд, уже почти около позиций, и присоединилась, а сегодня она уже с раннего утра, едва занялся рассвет и загремела канонада, была за делом и успела четыре раза побывать «впереди», т. е. там, около окопов, где рвалась шрапнель и падали сраженные пулями люди.

Санитары остановились…

— В чем дело? — спросила сестра, нагоняя их…

— Надобно теперь расходиться… пули уже сюда залетают…

Пули, действительно, уже пели и били бесшумно в мягкую взрытую землю… Носилки пошли вправо и влево, сестра Изборская постояла с минуту одна среди широкого поля и, перекрестившись, пошла прямо к черной полосе окопов… Бой разгорелся. В окопах, наполненных людьми, лежащими, прислонившись к задней стенке спиной, с искаженными страданьем лицами, и солдатами, прильнувшими к брустверу, было тесно…

От треска поминутных выстрелов шумело в ушах, сквозь сизую сетку дыма виднелись вдали цепи неприятеля, а над головами то и дело с воем проносились немецкие чемоданы.

Рвались они далеко позади.

Сестра Изборская спустилась в окоп… Казалось, ее никто не заметил, но все те, которые лежали у задней стенки, страдающие и истомленные, устремили на нее молящие жалобные взгляды… Казалось, ангел Божий спустился в этот ад ужаса и смерти!..

— Сестрица… воды…

— Сестрица… помогите… — раздались голоса и Изборская успевала откликнуться на каждый зов, помочь каждому, облегчить страдания каждого.

И вдруг ужасное, неожиданное и непоправимое…

Ее убили!.. Рука какого-то варвара выпустила пулю, которая ударила сестру в висок и, уронив из рук марлевый бинт, которым она перевязывала солдата, молодая женщина упала без звука, без стона, вперед на руки подхвативших ее стрелков…

Жизнь кончилась. Тело осталось неподвижным, и глаза смотрели остановившимся, немигающим взглядом, куда-то в неведомую и непостижимую для живых даль…

— Убили окаянные! — произнес с досадой кто-то, но остальные промолчали, и их молчание говорило красноречивее слов…

Сестру подняли и бережно, под огнем, понесли в овраг, к лазарету…

Доктор засуетился, увидя приближающуюся процессию, он сразу понял, в чем дело!.. Доктор сам выбежал навстречу, приказал остановиться, прильнул к ее груди ухом, заглядывал в глаза… Напрасно! — жизнь покинула ее окончательно и безвозвратно…

Доктор встал, развел руками, перекрестился и закрыл ей глаза.

— Сестра Изборская убита! — сказал он подошедшему младшему врачу. И оба молча остановились над трупом…

Очнулся первым старший:

— Отнесите покойницу к линейкам! Сестра Михеева! — позвал он, — сообщите мне адрес родителей Изборской… надо их известить…

Сестра Михеева развела руками:

— Она не сказала своего адреса… не успела… она только вчера приехала… я не знаю…

— Неужели никто не знает? — заволновался доктор, но никто не мог сообщить адрес убитой…

И вдруг раздался голос слабый, едва слышный, голос умирающего. Все оглянулись: это говорил молодой офицер в залитой кровью рубахе, раненый в грудь… Приподнявшись на локте, он пристально смотрел в лицо убитой…

— Я знаю… дайте карандаш, я напишу…

Без вопросов, подчинясь минуте, доктор подал раненому бумагу и карандаш, но после, когда офицер возвратил записку с адресом, невольно вырвалось:

— Откуда вы ее знаете?..

Молодой человек поднял глаза на врача и негромко ответил:

— Я брат сестры Изборской…

Голос его не дрогнул, и только из глаз выкатились две крупные, прозрачные, как два алмаза, слезы…

С вечера неожиданно повалил крупными, мягкими хлопьями первый противный мокрый снег и шел всю ночь, не переставая, точно спеша отстоять свое право перед предыдущими осенними ливнями. Но к утру потянуло с севера холодным ветерком, небо прояснилось, поредела подвижная, белая, слепящая завеса, и под ногами захрустел слабый ледок, затянувший грязные лужицы.

Рота ободрилась и повеселела, радуясь родному русскому морозцу, сменившему беспрерывные двухнедельные дожди, слякоть размокших и раскисших дорог и безотрадное ненастье.

Раскрасневшиеся лица улыбались, послышались веселые голоса и первые неприятельские выстрелы были встречены охотно и почти радостно.

— Пожалуйте, ваши степенства, прокатим по первопутку.

— По нонешнему времени и погреться не мешает.

— Вишь, как скоро заместо белых, черные мухи залетали! — оживленно перекидывались солдаты, быстро и точно исполняя полученное приказанье, рассыпаясь в цепь, заряжая винтовки, подкладывая под локоть скатки для опоры.

Подпоручику Алексею Сергеевичу Ельцову нездоровилось со вчерашнего дня.

Лежа во фланге цепи, нервно и порывисто распоряжаясь действиями солдат, он чувствовал, как легкая лихорадочная дрожь с каждой минутой сильнее сотрясает его тело, поднимается выше и выше и подступает к горлу и вискам.

— Фу ты, гадость этакая, — с досадой думал он, тщетно стараясь побороть мучительное состояние, — расхвораюсь я что ли, этого только не доставало. Все эта сырость проклятая виновата…

В грудь и живот проникал сквозь шинель леденящий холод подмерзшей земли, голова пылала.

— Хоть бы в атаку, что ли, только бы двигаться, только бы встать.

Ему казалось, что он примерзает.

Сознание странно двоилось.

Одна часть мозга контролировала произносимые командные и ободряющие слова, а другая работала с болезненной быстротой и напряжением, с неестественной яркостью сновиденья, рисовала странные, фантастические и полузабытые картины.

В двух шагах от Ельцова со стоном вскочил и завертелся на месте раненый в лоб навылет рядовой.

— Что ты, Кончиков, больно тебе? — сам не зная зачем, спросил офицер, содрогнувшись.

— Никак нет, ваше благородие, только все кругом зелено, а до пункта дойтить смогу, — обстоятельно ответил раненый. И вдруг Алексею Сергеевичу и самому показалось зеленым все окружающее: небо, и разрытое снарядами поле, и дымки разрывающейся шрапнели, и лица людей. Горло сдавила спазма тошноты.

Потом люди, сновавшие согнувшись от скрытых кустами патронных двуколок и обратно, представились больному воображению какими-то странными, невиданными доселе животными, разбрасывающими не пачки патронов, а что — то другое, что было трудно разглядеть.

— Папиросы, — догадался вдруг подпоручик, — покурить бы, наверное стало легче, — тоскливо докончил он и тут же с удивлением услышал словно издалека собственный голос, выкрикнувший короткое и властное слово и почувствовал, как сам он и все вокруг уже не лежат, а бегут с возбужденным криком «ура», кое-кто падает, кое-кто отстает, другие перегоняют.