Вадим Белов - Лицо войны [Современная орфография]

Утром М. проснулся от внезапного страшного грохота…

Точно мгновенно обрушился потолок и задрожала земля.

Поручик сразу не понял ничего… Он сел на постели и увидел только сноп пламени и густой дым, валивший в окно…

Подпрапорщик кричал ему в дверь:

— Ваше б-дие, выходите! Горим!.. Скорее…

Он выбежал на улицу и увидел на месте сарая, расположенного рядом с домом, один сплошной костер.

Бризантный снаряд, выпущенный австрийцами с вновь занятой позиции, попал прямо в сарай, спалил его и превратил в груду костей и обрывков мяса прекрасную еврейку и ее ребенка.

Эту историю мне рассказал поручик М. уже в госпитале, где он лечился от осложнившейся раны в руку…

В рождественский сочельник полковой священник, отец Алексей, немолодой уже, крупный человек, с окладистой русой бородой и строгими глазами, глядевшими сквозь желтые стекла очков, будто из другого, далекого мира, служил всенощную в уцелевшей церкви разгромленного и сожженного неприятелем села.

Вечер был морозный и снежный. В низенькой, сумрачной церкви было не темнее, чем в поле.

В перебитые окна залетали мягкие, белые хлопья и бесшумно ложились на обнаженные головы и на плечи молящихся, и порывы ветра колебали алые сердечки огней немногих зажженных перед иконами свечей.

Белый пар от дыханья клубился легкими облаками, но настроение у всех было торжественное и умиленно-праздничное.

Истово крестились солдатики широким, крестьянским крестом, кланялись, касаясь лбом обледеневшего влажного пола и каждый вспоминал своих близких, родных и любимых, всех, с кем привык встречать мирный и радостный праздник.

Тихо шевелились губы, но неизвестно, что шептали они, слова ли молитвы, или дорогие имена, глаза прямо и неподвижно смотрели на темные в сумраке образа, но кто знает, не искали ли они в строгих чертах святых ликов сходства с тем, к кому рвалось сердце.

Батюшка служил неторопливо, внимательно и вдумчиво, и привычные, с детства знакомые слова прониклись новым, более глубоким и прекрасным смыслом.

— Слава те, Господи, в храме Божьем честь честью праздник встречаем, — радовались солдаты забывая на час тревоги, опасности и ужасы войны.

Всенощная приближалась к концу, когда случилось то неожиданное, нелепое и страшное, чего люди не могли даже сознать в первую минуту.

Снаружи раздался какой-то, сперва отдаленный, но быстро приближавшийся свист и вой, затем звук, похожий на громовой удар, с купола над алтарем посыпались обломки, щепы досок, целые облака пыли, наполнили священное место.

В первое мгновение все оцепенели.

Первым опомнился полковой командир. С криком — «батюшка, отец Алексей» — он бросился к алтарю, за ним с смутным гулом ужаса и смятения, тесня и толкая друг друга, ринулись вперед все, находившиеся в церкви.

— Храма Божия не щадят, нехристи, прости Господи, — батюшку убили, нечестивые, — в святой то вечер, — вырывались отдельные восклицания.

И вдруг, покрывая другие голоса, раздался спокойный и важный голос человека, только что избежавшего смертельной опасности.

— Не ропщите, братья, и успокойтесь. Возблагодарим Бога за наше спасение и будем продолжать молиться.

В раскрытых царских вратах стоял невредимый отец Алексей, за его спиной все было разбито, разворочено и разрушено.

Шелест облегченного вздоха пронесся по храму; руки, как одна, поднялись для крестного знамения, и все головы склонились дружным и мягким движением, каким клонятся тяжелые колосья созревшего хлеба под ласковым дуновением летнего ветерка.

— Миром Господу помолимся, — возгласил священник, продолжая служение, а с высоты, сквозь разбитую влетевшим снарядом крышу сверкало искрами бесчисленных звезд прекрасное, рождественское небо.

Где-то за горой, там, где к небу тянулись черные столбы дыма и гремели отдаленные залпы, шел бой… Оттуда шли вереницей раненые, несли на носилках закрытых с головой людей, и по белому полотну стекали вниз и капали на траву темные капли густой крови.

Лазаретные линейки, переваливаясь по ухабам глубоких вбитых колей, медленно двигались оттуда, переполненные людьми, охающими и стонущими при каждом толчке: иногда, нахлестывая нагайкой вспотевшую, загнанную лошадь, проносился по дороге, искусно лавируя между повозками и бредущими один за другим пехотинцами, казак-ординарец, на скаку передавая короткие приказания и, осадив маленькую, длинногривую, коренастую лошадку, мчался обратно, вверх по вьющейся в гору пыльной дороге.

Небо было мрачно.

Черный дым, смешиваясь с тяжелыми, мрачными тучами, надвигавшимися вместе с сумерками, низко полз над вершинами шумящего, густого леса…

Пламени не было видно. За горой и за лесом только взметывалось иногда багряное зарево, но что горело, близко ли горело или далеко, — разобрать было невозможно.

Стал накрапывать дождь, мелкий, осенний…

С зеленого ската почти незаметные на темном фоне быстро спускающихся сумерек начали сползать колонны пехоты, неторопливые, твердо ступающие и сосредоточенные массы людей…

Но люди эти были уже не те, что утром. Теперь, уже обожженные боевым огнем, они глянули в лицо смерти… Некоторые были без амуниции, брошенной, вероятно, во время атаки, другие шли с завязанными руками и головами, но здоровые руки крепко держали винтовки и глаза глядели по-прежнему спокойно и решительно…

Глядя на них было видно, что они хотя и идут назад, но не отступают…

И действительно!.. Они не отступали!

Решено было только изменить позицию, чтобы отходом в сторону избегнуть неприятельского глубокого обхода.

Теперь пехота, весь день не выходившая из огня, выполнила этот маневр, чтобы еще, быть может, целую ночь сидеть в сырых, холодных окопах или прятаться от свинцового дождя в кустарники лесной опушки.

Дождь шел все сильнее и сильнее…

Падали уже частые крупные капли, шурша о листья низкорослого кустарника, барабаня по крышам повозок и лазаретных линеек и превращая серые солдатские рубахи в черные.

Но люди не роптали.

Это был освежающий, благодатный дождь после двух недель переходов по пыльным песчаным дорогам под знойными лучами августовского солнца, при большом недостатке в воде и отдыхе…

— Бог дождичка послал! — произнес, крестясь, низкий бородатый солдат без сумки и скатки. — Давно пора: поистомились с засухой-то!

Голова у него была забинтована, фуражки не было.

Произнес он эти простые слова таким тоном, словно не было войны, словно не он целый день стоял под австрийскими пулями, словно не он ранен в голову и не он будет целую ночь лежать в окопах и ходить в штыки на неприятельские цепи; казалось, этот низкорослый, бородатый мужик просто вышел из избы в поле и порадовался дождю!..