Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Где сапоги?

— Износились.

— Давно получал?

— Не помню. Память слабая.

— Снимай шинель!

Вот оно что: под шинелью трусы, драная майка.

— Где брюки?

— Износились.

— Вчистую?

— Почему же вчистую. Завязки остались.

На лице недовольство: чего, мол, пристают к человеку?

— Ну что ж, — говорю, — щеголяй в чем пришел. Ничего больше не получишь, раз пропил. Понял?

Улыбается, молчит. Знаю, мол, вашего брата старшину. Ругай, исполняй свою службу, а все равно ведь дашь. Крученый тип, но не на того напал. Оформил на него бумагу командиру. Тот махнул рукой: выдай, черт с ним. Завтра-послезавтра в бой. На передовой пропивать будет нечего. Поспорил я с капитаном: пусть ходит в чем есть. Нельзя же повадку давать ворью, разболтягам, а он еще и держится нагло. Капитан пожал плечами. Выбрал я что похуже, выдал все голоштанному артисту, черт с ним.

— Вот тебе сапоги, — говорю, — да смотри не очень торопись пропить их.

— А я на всякий случай эту пару сохраню, — кивнул он на туфлю с галошей.

— Прибереги, пригодится в штрафную топать.

Усмехнулся. Вижу, такому штрафная нипочем, а выговор старшины и вовсе — пустое дело.

— Скажи капитану спасибо, а то бы загремел в трибунал. Как вор казенного имущества.

— Ну какой я вор? Пару хэбэ пропил, — усмехнулся он. — Вот мой знакомый старшина полсотни коней спустил, а сказал: разбомбило. Настоящие мастера воровать— это уж ваш брат, интенданты. Мы в этом деле пескарики.

— Ты свои намеки проглоти, пескарик, — сказал я. — Тут жуликов, кроме тебя, нету. Считай, на первый раз повезло тебе, возиться некогда. Но не думай повторить. Худо будет.

— Пугаешь, старшина?

— Пугать не собираюсь, а будешь и дальше выламываться, хребет сломаю. Понял?

Присматриваюсь к нему день-два. К работе небрежен, делает больше вид, что работает, а то бросит все и нагло валяется на траве. Отделенный у него на побегушках, с помкомвзвода запанибрата, покорил их чем-то, мерзавец. Чем? Даже взводный сквозь пальцы смотрел на его безобразия: конь почищен небрежно, амуниция подогнана кое-как. Ну на переформировке офицерам не до строя: отдохнуть, отоспаться немного.

Казаки, особенно молодые, толкутся возле него. Над всеми верховодит, а они льнут к нему: «Козловский, Козловский». «Урка ты, а не Козловский», — злился я — «Эй, Лоскутов, ширинку застегни, старшина идет». Так он разговаривал со всеми, и вроде у него было право на такое свинство. С Моисеенко чуть не подрались, и подрались бы, не будь меня. Илья врал про своего коня, которого он будто бы выучил ходить на передних ногах кверху задом. Козловский тоже слушал его, подзадоривал, но вдруг прервал его:

— Это что, конь кверху задом! У меня кобыла, так она селедку ела и водку пила. Напьется и давай частушки орать.

— Хошь сказать, что я вру? — обиделся Моисеенко. — Ты кто такой? Хамло ты. А ну, вставай, я тебе по харе смажу.

Моисеенко тоже не переваривал Козловского: нашла коса на камень. Для Ильи настали скучные дни: ни соврать, ни сболтнуть — Козловский изводил его.

Хорошо он относился только к одному Михеичу и то тем только, что не трогал его. У меня было в те дни много забот, и я не обращал на Козловского внимания. Однако ловлю на себе взгляд его, кривую улыбочку: «Ну, дескать, и тюха же ты, старшина». Тьфу ты, мерзавец!

И вот артист этот подходит ко мне и просит отпустить его в соседнее село. Объясняет: в село вернулись местные жители, женщин видели, хочет он поразведать землячку помоложе, давно бабьего духа не нюхал.

— За увольнением к командиру обращайся, — говорю ему.

— Командир меня не отпустит, сам понимаешь.

— А я почему отпущу? На каком соусе?

— Ты пошли меня по делу, придумай что-нибудь. На то ты и старшина.

Говорит со мной как со старым корешком, вроде бы доставляет мне удовольствие, что обратился ко мне.

— Нет, Козловский, такой номер не пройдет, — говорю я. — Никуда я тебя не пошлю, да и пакостят среди солдатских жен не люди, а стерво. Иди, но уйдешь в самоволку, доложу, как о дезертире. Выходишь не землячку, а штрафную.

— Опять грозишь, ой, старшина? И за что только невзлюбил ты меня? Штрафной ты мне не грози, я уже был там, я же к вам из штрафной пришел. Напрасно, дорогой, пугаешь: я свое отбоялся. А вот бабу пощупать охота. И не жалей ты их: они ведь того же самого хотят.

— Раз ничего не боишься, зачем отпрашиваться? Только учти, как бывшему штрафнику тебе по второй судимости что-нибудь похуже будет.

Козловский опять усмехнулся:

— А ты бы спросил, старшина, за что я попал в штрафную. Я нечаянно прострелил фуражку одному сильно ретивому служаке. Ой, не забывай, старшина, мы ведь на передовую пойдем.

— Я, конечно, верю, что такая сволочь, как ты, может в своего пулю пустить, но не думай и ты меня застращать. И не будет тебе никаких особых условий, хоть в штрафной ты был. Нашел чем хвастать, урка. Ты из воров, верно?

— Приходилось и воровать. Я к соседке на чердак лазил, когда муж на работу уходил… Ну, значит, поговорили и забыли. А в село я все-таки пойду.

Не знаю, ходил ли он в село, может, и не успел, потому что вечером мы были уже в марше, Козловский от эскадрона не отстал.

Про себя он не врал: действительно, в эскадрон пришел из штрафной. По бумагам значилось, что он из студентов, но ворье про свою жизнь сочиняет и не такие басни. Студент не студент, но по штрафным все же обитается отъявленный народ, урка всякая, на то она и штрафная.

«Поглядим, какой ты в деле», — подумал я.

Он был автоматчиком в четвертом взводе, и через неделю, как мы вошли в марш, у него откуда-то взялась узда с офицерскими трензелями, седло с наборной шлеей, а потом и конь, рослый полупородный дончак. Сапоги казенные он тоже выкинул, щеголяя в яловых с подковками, полковничьих. В марше, конечно, все можно достать, на то он и марш.

Сменил и шинель, серую пехтуру, на голубую немецкую, а второго срока пилотку, которую я выдал ему, — на кубанку с золотыми перекрестами. В марше он был как рыба в воде.

— Хочешь, старшина, трубку подарю? — сказал он как-то мне, став в одну тройку.

Трубка у него была красивая, вроде беса с бородой или домового. Всякого пустого барахлишка, вроде зажигалок, портсигаров с голыми женщинами, ручек с фонариками, часов, ножиков у него было в каждом кармане.

— Нет, — отказался я. — Подарков не принимаю. Пользуйся сам.

Испытать ли хотел, пожадничаю ли, возьму, или в дружбу набивался, — не знаю. Я в доброту его не верил, он ничего попросту не делал. Ему надо, чтобы все удивлялись, какой он герой, — такая уж у людей этого сорта натура.

Однако перед офицерами не выслуживался, а командир взвода без него шагу не мог шагнуть. Тип этот прошел Крым и Рим и медные трубы и, конечно, вдесятеро знал против младшего лейтенанта, провоевавшего месяц. Младший лейтенант сам просил капитана выхлопотать Козловскому звание и назначить помощником, но тут сам Козловский отказался. И правильно сделал: какой из него командир? Одна получилась бы анархия.