Владимир Сапожников - На фронте затишье

Я опять уснул, и, когда проснулся, во дворе никого не было. Улица тоже была безлюдна. Внизу над речкой сугробами лежал туман, хлебные поля за околицей сверкали.

Дверь скрипнула, затопали босые ноги.

Проснулся Серега. Поплескавшись у рукомойника, он вытерся подолом рубахи и направился к столику, где стоял его завтрак: кринка молока и тарелка картошки. Я снял с печки свой котелок и сел напротив. Серега чистил картошку, круто солил ее, запивал молоком.

— У моего папки тоже есть ремень, — сказал он. — Он на фронте, а ты не на фронте.

Я спросил его:

— Ты почему без хлеба завтракаешь?

— Так у нас же его нету вовсе, — весело ответил он с полным ртом. — А картошка есть.

Он болтал босыми ногами, глядя на меня васильковыми, как у Саши, глазами.

Я разрезал пополам свой хлеб, протянул Сереге. Он взял, но, вдруг сообразив что-то, опять положил на стол.

— Мамка сказала, чтобы я ничего не брал. Ты же раненый, а я не раненый.

— Ничего, ешь. Я хлеб не люблю. Он мне не нравится.

— Будя врать-то! — захохотал Серега. — Я бы целую буханку съел. Знаешь, какой я жоркий! Мамка говорит: «Ты прорва». Прорва это на мельнице, где окуни клюют, а человек не бывает прорва.

И Серега снова захохотал.

— Ты что же, рыбачишь?

— Рыбачу. Вчера окуня поймал, во такой. Уху варили. Мамка говорит: «Молодец, кормилец для семьи».

Хлеб он так и не взял.

— Отец письма пишет?

— Мамка говорит, давно не присылал. Может, говорит, убили. А если убили, значит, он не придет?

— Ты отца-то помнишь?

— Помню. Я раз воробья из рогатки убил, положил его на крыльцо, а он — хлоп и улетел. Может, папка оживет, когда его убьют?

Он накрыл дощечкой горшок с картошкой, чтобы не расклевали куры, и предложил:

— Пойдем удить?

— Это можно. Только сначала, может, крыльцо поправим? Будешь мне помогать?

— Буду, — согласился Серега.

Мы разобрали старое крыльцо, вырезали чурбаны под лежаки и, уложив их, обшили заново построганными досками. Потом разрезали жердь и приделали перильца. Закончив работу, сели на новое крыльцо — отдохнуть.

Серега сказал:

— Мать похвалит: «Молодцы!», а Санька будет смеяться.

— Почему будет смеяться?

— Она озорница. Вчера ты ушел спать, она говорит: «Напугаю солдата. Кверху шерстью надену шубу и напугаю».

— И надевала?

— Нет, в новой кофте форсила.

Мы пообедали, Серега загнал поросенка, дал ему пойла.

— Пойдем на рыбалку, — снова предложил он.

Часа два мы просидели на тихой речушке, густо заросшей резаком и кувшинкой. У Сереги клевало хорошо, у меня — похуже, однако домой мы несли довольно большой кукан окуней и крупных пескарей.

Серега гордился:

— Я всегда помогаю семье: и матери, и Васятке, и Саньке.

Мы начистили картошки, Серега надергал для ухи луку. Пришли все поздно. Ольга Михайловна, увидев новое крыльцо, сказала так, как и предполагал Серега:

— Вот молодцы! Как мне благодарить вас?

— Что нас благодарить? — важно ответил Серега. — Захотели и сделали.

А Саша спросила меня:

— Вы, наверное, пол-литра хотите? Военные больше всего любят пол-литра. Вам надо по вдовам ходить, каждый день пьяный будете.

— Санька! — крикнула на нее мать. — Давно я тебя за косы не таскала?

Уже сидя за столом, Саша продолжала шпынять меня:

— Вы из казаков? Это значит со шпорами и усами? Вот бы вас нафотографировать и карточки на базаре продавать. Отбою бы не было.

Все засмеялись, даже молчаливый Васята. А Серега пояснил мне:

— Она надо всеми смеется. Отбилась от рук. Отец придет, выпорет.

Серега оглянулся на мать и замолчал. Ольга Михайловна сидела, уронив руки на колени.

— Кабы приехал… — тихо сказала она. — Ждем, ждем, а их все нету. И когда этой проклятой войне замирение? Ни конца ей, ни краю.

Все притихли. Серега влез к матери на колени, прижался к ней. Все невольно взглянули на меня, а я не знал, что сказать. Я видел братские могилы на тысячи человек, видел, как разваливающиеся трупы грузили экскаваторами, видел трупы, лежавшие вдоль дорог. А ведь это, может быть, те, кого вот так ждут и каждую ночь видят во сне…

— Ой, что это я? — спохватилась Ольга Михайловна. — Горе на двор накликаю. Про беду вспомнишь, она тут как тут. Живем в тепле, сытые, жалиться не на что. Скоро уж поди навоюются. Отец придет, Васятке новые сапоги купим, Саньке — ботинки с галошами.

— А мне лисапет и ружжо, — сонно сказал Серега, ворочаясь на коленях матери.

Все замолчали. Я тоже думал о том, что будет со мной после войны, но ничего представить себе не мог. Семьи у меня не было, дом был в городе, но в город после войны мне не хотелось. После войны хотелось тишины, чистого воздуха, самых простых радостей, чем жив человек. Будущее представлялась мне смутно, и о том, что будет со мной после войны, впервые подумал я здесь, в этой деревне, когда увидел на речке белые сугробы тумана, увидел, как катятся по небу падающие звезды.

Нет, не знал я, что будет со мной после войны, но там, на фронте, я буду вспоминать вот это: теплую ночь в селе, запах коровы, дерганье коростеля на лугу и то, как в темноте мелькает легкая фигурка Саши.

Саша помыла посуду, потом загнала с улицы овец, закрыла хлев и, смутно белея кофточкой, снова подошла к столику.

— Вас, когда поправитесь, снова пошлют туда? — спросила она.

— Пошлют, Саша.

— У наших соседей сына убили, весной получили похоронную. Он ровесник мне, Тимошка-то. Вся деревня о нем выла. У нас, как о ком получат похоронную, все женщины собираются и воют. Анюта, его невеста, чуть не свихнулась, говорит, даже не поцеловались, клянет себя. Господи, зачем все так сделано? — как-то совсем по-женски спросила она… — Разлучают, убивают… Люди людей не жалеют. Так и проживем: у нас, баб, — работа, у вас — война. Кто это все придумал?

От тишины ли, от ласки ли моих хозяек, от того ли, что стояло хорошее лето, боли в голове у меня утишились, и, хотя иногда меня скручивало и валило с ног, отлежавшись, я с великим счастьем слушал тишину, смотрел через дырявую крышу сарая на звезды. Мы с Васятой привезли уже два воза свежего сена на сеновал. «Хорошо-то как, — думал я. — Четырежды будь проклят тот, кто придумал войну, отнимает у людей все это».

Ребята ко мне привыкли, даже Васята. Я показал ему, как плетут в шесть концов, и мы сплели ему новый кнут.

Привыкли ко мне и в деревне и звали Лансков солдат. Был еще в деревне Овчинников солдат. И Самойленкин. Я к фронтовикам ходил редко. Те из них, что были здоровы, пили самогонку, а я из-за головы пить не мог, да и не любил, и женщины выделяли меня: самостоятельный солдат.

Вся моя амуниция была починена и улажена. Ольга Михайловна и Саша тоже привыкли ко мне, как к своему.

Когда я недомогал, Ольга Михайловна бежала за фельдшером, а помимо фельдшера приводила усатую старуху Кирилловну, которая, гладя меня по голове шершавыми руками, шептала наговор против раны, против увечья во брани, поминая военного пророка Егория.