Владимир Сапожников - На фронте затишье

Перед Смоленском мы всю ночь простояли на затемненной станции, но едва тронулись, поезд резко затормозил, попадали котелки.

— Вылезай!

Мы посыпали в двери.

Уже рассветало. С неба несся грохот: над поездом низко шел юнкерс, на станции заливались зенитки.

Мы лежали вдоль состава, прислушивались к шуму боя. В голове состава рванула бомба, что-то загорелось, густо дымя. На втором заходе бомба угодила в соседний эшелон, полетели крашеные доски, как мячики, крутились в воздухе и шмякались о землю мешки с чем-то тяжелым: сахаром или крупой.

— Вот ты и крещеный, — сказал я Косте. — Первая бомба.

В Барановичах нас ссадили с эшелона и повели на пункт расформировки. Еще по дороге я приметил капитана в башлыке и кубанке — наш. Он шел среди офицеров: значит, Четвертый Кубанский тоже прибыл за пополнением. Сделав вид, что поправляю обмотку, я начал отставать, следя за капитаном в башлыке: как бы его не потерять из вида. Потом в тысячной толпе расформировочного пункта попробуй найди, а к своим попасть охота.

Вышло хорошо: капитан знал командира нашего дивизиона и моего эсадронного Павла Семеновича. Часа через два мы с Костей получали на продскладе паек на двадцать пять человек: капитан назначил меня старшим команды. Костя попадал в саперы, но капитан-кубанец все уладил.

Считай, сержант, тебе повезло, — сказал он Косте. — Они тебя в писаря брали, штабником. Я им в обмен бухгалтера сунул. Ну, топайте. С дружком везде легче, сам знаю.

Потом километровой колонной мы шли к частям: наши стояли уже в Польше, за границей. Шагали днем и ночью, сосали на ходу пухлые, пахнущие опилками союзнические галеты, рассыпались горохом, когда налетали мессера. На истоптанных гусеницами полях водилось страсть зайцев; спугнутые с места, они ошалело метались, не зная, куда бежать, влетали в колонну, и их ловили руками.

Наш дивизион еще комплектовался. Волнуясь, я зашагал к хуторку с мельницей, где стоял наш эскадрон.

Вот и коновязи; казаки пьют чай, лица незнакомые, провожают чужими глазами. Первый, кто меня узнал, был Моисеенко. Кинулся, облапил. Нас окружили. Подошел капитан, совсем не по уставу обнял, долго глядел и не по уставу смахнул с лица слезу. Он прихрамывал, еще больше побурел и опять сипел горлом: он всегда простывал.

— Михеич жив? — спросил я.

— В госпитале.

— А Клочков?

— Клочкова нет.

Клочков был мой земляк, с Алтая. Не было Кузьмина, Абросимова, Черепанова. Кто убит на реке Молочной, кто где, моих «стариков» не было. Клочков-то Лешка! Я все ждал, что он выбежит, закричит несуразное, глупое и доброе. А у Черепанова трое… Похоронные, наверное, уже ушли домой…

— Вот помкомвзвода привел, — показал я на Костю.

— Очень рад, — кивнул капитан, смахивая опять слезу.

Из «стариков», кроме Моисеенко, остались Шишкин, Седельников, Козлов. Моисеенко посерел, осунулся: у него убило коня. От горя он бормотал что-то.

— Старшина, пять седел не хватает, раздобывать надо, — сказал мне капитан.

И пошла обычная моя жизнь, когда уснуть часок — удача, а помыться в бане — и того больше. Скоро мы тронулись в марш, но бои шли пока не крупные; еще не закончилась комплектовка частей. Наш дивизион то метался по передовой, сменяя полки, выходившие на переформировку, то стоял в резерве штаба корпуса.

Я получил от Саши письмо, она писала, что у них начали уборку, что мать Ольга Михайловна совсем слегла от горя, но теперь поднялась и ходит на ферму.

Не во сне ли это было? Тишина, туман над речкой,

Саша… Было ли это? Другая жизнь, несолдатская, казалась уже не сном, мечтой, а выдумкой. Вот только листок бумаги, тетрадная синенькая корочка, и говорит, что Саша была в моей жизни, что она есть и меня ждут там…

Одного офицера у нас не было, и Оленева капитан поставил временно взводным. Капитан знал нашу дружбу, послал меня к нему:

— Сходи к дружку. Погляди, как там у него.

Капитан уважал Костю за образованность, ставил наравне с офицерами.

Костя втягивался во фронтовую жизнь, привыкал…

На нашем участке готовилось в этот день наступление. Мы сидели в траншеях по берегу глубокой пади, заросшей акацией и орешником. Падь была глубокая, непроходимая, внизу даже днем лежал туман, он поднимался с болота. Перестреливались минометчики, немцы били с той стороны бугра. По карте напротив нас была деревня, а на бугре виднелось каменное строение: не то дом, не то сарай. Эту деревню мы должны были взять.

Темнело. Привезли ужин. Я был во взводе Кости. Подошел капитан и спрыгнул в траншею. Он тоже налил себе из термоса чаю.

— Наступаем завтра на рассвете, — сказал он. — Надо перебраться через лог, установить на бугре пулеметы. Закопаться, замаскироваться, а утром дать огонька. Твои два расчета пойдут, Оленев: Васьков и Седельников. Сам их поведешь, а сначала сходи, разведай дорогу. Поднимись до сарая, погляди. Нет ли мин по бугру. Тут всякой пакости жди. Каждые полчаса мы будем посвечивать тебе ракетами. Успевай ко времени спрятаться. Давай, сверим часы. В случае чего отходи, пугать их не надо. Часы у тебя есть? Старшина, дай ему свои.

Я сверил свои часы с капитанскими и отдал их Косте.

— Ну, ступай, если поужинал, — сказал капитан. — Поосторожней, больше ползи, чем иди. Через час мы начнем пускать ракеты.

Ночь стояла темная, душная, снизу тянуло сыростью. В окопах спали. Отправив Оленева, капитан тоже прикорнул в траншее, сунув голову в колени, отмахиваясь во сне от комаров. Когда стихало, эта мерзость тучей поднималась с болота.

Пришел повар, взял термоса и спросил, куда подвозить завтрак.

— Завтракать будем после боя, — не поднимая с колен головы, сказал капитан.

Пустили первую ракету. Она заширкала в воздухе и загорелась над бугром. Тень от сарая, похожая на лежащую лошадь, закачалась, вытянулась во весь берег. За бугром немцы прострочили длинную пулеметную строчку.

На передовой тихо, будто все вымерло, на болоте проухал филин. Темнота, как в погребе.

Подошел сержант Смирнов, старший коноводов, и доложил, что кони готовы к утреннему маршу.

— Хорошо, — все так же, не поднимая головы, сказал капитан.

Слева от нас был четвертый эскадрон, позади него закапывались подошедшие минометчики: поддерживать нас. В траншее четвертого тоже спали. Разморило, ночь душная.

Еще пустили ракету. Тихо, значит Костя ни на что не напоролся, наверное, уже в сарае.

Капитан поднялся, взглянул на часы. То, что тихо, еще ни о чем не говорит. Попал в засаду — удар ножа, и ни звука. Жди — не дождешься.

— Днем там никого не было, — сказал капитан. — Я в бинокль смотрел. Немцы далеко, на той стороне деревни, на высотке.

Казаки спали, обняв автоматы. Слышно было, как минометчики позади четвертого долбили кирками землю.