Владимир Сапожников - На фронте затишье

В кустах зашуршало.

— Кто?

— Свои.

Оленев. Я подал ему руку.

— Ну что там? — спросил капитан. — В сарае был?

— Был.

— Никого нет?

— Нет.

— Отдохни и поведешь ребят. Подними расчеты Васькова и Седельникова, пусть готовятся. У тебя что с рукой?

— С обрыва упал, — сказал Костя. — Наверное, вывихнул. Я подвяжу сейчас и пойду.

— Черт! Где санинструктор? Ребята одни пройдут? Пулеметы протащат?

— Протащат. В болоте вода, но немного, а дальше по берегам кусты, трава до самого сарая.

— Ты его со всех сторон обошел?

— Обошел.

— Никого нет?

— Никого. Я сам пойду с ребятами. — Костя пошевелил вывихнутой рукой.

— Ладно. Куда ты с вывихом? Васьков здесь? А Седельников? Пойдете одни. Ты, Седельников, старший. Закопайтесь там на бугре, а утром поддержите нас. Огонек чтоб форменный был.

— Огонек будет, товарищ капитан.

Они выложили на бруствер части максимов, вылезли и, взвалив на плечи тела и станки, пропали в темноте.

— Может быть, мне все же пойти, капитан? — сказал Оленев.

— Ладно, отдыхай. Один прошел — все пройдут: Седельников — разведчик, не заблудится.

Санинструктор возился с Костиной рукой, а мы с капитаном пошли по взводам, посмотреть, все ли готово к атаке, не забыто ли что. Брезжило, потянул ветерок. Из болота несло прелью, в пади горбился туманчик.

Казаки начали просыпаться, скатывали шинели, переобувались. Полоска на востоке разгоралась, но было еще темно. Минометчики сзади курили: от них доносило махоркой.

Заработал пулемет. Мы выглянули: на бугре. Взлаял и сразу смолк; потом хлопок гранаты. Капитан кинулся в четвертый взвод.

— Где Оленев? — крикнул он. — Неужели засада? Что это?

— Не пойму, не знаю. Заблудились, наверное.

— Жохов, Ногайцев, в лог. Там, наверное, раненые.

В логу простонали. Послышались шаги, Жохов и Ногайцев несли кого-то.

— Кто это? — спросил капитан.

— Седельников. Осколок… в живот.

— Где ребята, Седельников?

Его положили на шинель, санинструктор разрезал на нем обмундирование.

— Там… — стискивая зубы, сказал Седельников. — Все… Из пулемета… Гранату кинули.

— Что там? Засада?

— Два дота… за сараем.

Капитан поднялся, глянул на Костю. Стуча зубами, он стоял в ногах Седельникова.

— Значит, ты не был там? — спросил он. — Не был? Говори, гад. Ах, мерзавец! Убью!..

Капитан кинул руку назад, нащупывая пистолет.

Костя отшатнулся, завыл, стуча зубами, следя за рукой капитана.

— Убью! Ах ты, сука!

Костя упал на колени, завыл еще громче. Я схватил капитана за руку.

— Пить, ребята, — попросил Седельников. — Жгет…

Капитан вдруг обмяк, вырвал руку, сунул пистолет в кобуру.

— Ах, сволочь! — скрипнул он зубами. — Арестовать собаку. Ногайцев, майору доложи. Жохов, скажи минометчикам про доты. Готовиться. Ах, сволочь! Старшина, отведешь… этого в штаб, в трибунал.

Светало. Мы с Костей шли полем, направляясь к шоссейной дороге. Трава была мокрая от росы. Шинель на Оленеве висела мешком, хлопала полами. Шел он скоро, не оглядываясь, будто торопился куда-то.

Шум боя остался позади, минометчики перенесли огонь вглубь, видимо, наши перевалили бугор. Взлетали жаворонки, на земле лежали длинные тени.

Костя шел, закинув назад голову, спотыкался. Запутавшись, упал, быстро вскочил, испуганно оглянувшись на меня.

Солнце поднялось, пригревало. Трава была высокая, некошеная, она шуршала о голенища сапог. Вдруг Оленев остановился.

— Слушай, ты меня убей, застрели, — сказал он. — Я не пойду дальше. Не хочу. Больше не могу жить…

Он повернулся ко мне. Лицо его было грязно, с потеками на щеках.

— Стреляй, слышишь ты! Все кончится. Сразу. Ну, стреляй! Что же ты?

Он опять заплакал, опустив руки.

— Не хочу больше. Лучше смерть. Будь все проклято! Никуда не пойду.

Дрожа всем телом, он шагнул ко мне, стоял, плача и не вытирая слез.

— Ступай, Костя, — сказал я.

— Не пойду. Зачем я туда пойду? На позор, на унижение. Мать узнает, сестры… Зачем жить? Не хочу жить. Не убьешь — убегу от тебя. Слышишь? Убегу. Тьфу! Убийцы! Все палачи…

Он повернулся и зашагал в другую сторону от дороги, к зарослям орешника. Он уже не спотыкался и не оглядывался и, вдруг сбросив шинель, визгливо вскрикнул и побежал. Он бежал по траве, прыгая через кусты, сам, видимо, не зная, куда бежит.

— Стой, Костя! — крикнул я. — Не беги, Костя!..

Но он бежал, не оглядываясь, гимнастерка пузырем надулась у него на спине.

— Не беги, Костя, — кричал я, задыхаясь. — Стой! Остановись!

Но он не слушал меня, кричал и бежал все быстрее, уходя все дальше…

…В орешнике я нашел старую воронку от мин, раскопал ее в форме прямоугольника, стал углублять. Копать было трудно: под пластом дерна начинался плитняк, я с трудом выворачивал камни, выкидывал их на борт, и они стучали с железным звоном. Было жарко, все на мне пропотело, глаза разъедало солью.

Мои часы на Костиной руке еще шли. На них было шесть утра.

Закончив, я спустился вниз и долго пил из ручья, окуная голову в холодную воду.

Капитан лежал на своих нарах, уперев длинные, в одних портянках ноги в стенку землянки, и то ли спал, то ли делал вид, что спит. Седов, оставшись в нижнем, пришивал к брюкам пуговицу.

Лейтенант Седов был у нас вроде как бы замполитом, но, видно, плохим, потому что его часто вызывали в дивизион, и, вернувшись, он всегда сообщал: «Ругали».

У нас было затишье, мы отоспались, а вчера вечером по причине этого самого затишья, по причине того, что была у нас эта землянка с печкой и оконцем, мы выпили, и, выпив, капитан вспомнил, что неделю назад ему исполнилось тридцать.

Капитан ворочался, мычал, загораживался от света: он был слабый на голову. Ночью выпал снег, и сквозь оконце пробивалось столько света, что можно было вдеть в иголку нитку и даже писать за столиком. (Я выправлял продуктовую документацию).

— Ты что мычишь? — спросил капитана Седов. — Болит буйна головушка?

Капитан не ответил.

— Может, опохмелишься, Павел Семенович, — предложил я.

— Гори она огнем, твоя проклятая сивуха. — Капитан отвернулся к стене.

— Сивуха! — обиделся я. — Чистейший спирт. Слеза. Шампанское где тут найдешь? В Берлине будем шампанское пить.

Капитан до войны был учителем и жаловался, что в таком обществе, как мы с Седовым, он огрубел, забыл хорошие слова, слов у него осталось будто бы штук триста, и то половина годна лишь для лошадей. По случаю запоздалого дня рождения капитан побрился, и бритая часть щеки была сизо-белая, а та, что не надо было брить, — бурая. Маловато же осталось в капитане от учителя.

Седов, закончив работу, надел брюки, застегнулся. Брюки ему были велики. Я всегда мучился с его обмундированием. Найти для него подходящую пару не так-то просто: в гимнастерке он тонул, а брюки висели на нем, как на пугале.