Владимир Сапожников - На фронте затишье

— Пожалуйста.

— Прошу поручить выполнение задания мне.

Капитан нахмурился:

— Не вижу необходимости менять командира. Почему вам?

— Лейтенант Седов — пожилой человек. Ему будет трудно. Глубокий снег, вьюга.

— Тут нужен опытный командир. Вы в боевой обстановке не командовали. Я не могу поручить вам операцию.

— Я возьму курган, — сказал Пухов. — Самостоятельно. Силами своего взвода. Вам тоже не понадобится идти.

— Понадобится мне идти или нет, решать не вам. Но если я не пойду, вам придется взять на себя всю ответственность.

— Я это знаю. Прошу поручить мне операцию и предоставить полную самостоятельность. Я пришел в эскадрон воевать, а не ходить на веревочке.

— Воевать — значит выполнять приказ. Вы, если я пошлю вас, готовы ответить за каждого человека?

— Командир всегда в ответе за подчиненного.

— Ты, Павел Семенович, конечно, хозяин, — вмешался вдруг майор. — Но сидя за твоей спиной, опыта они ведь тоже не наберутся. Если не ошибаюсь, вы лейтенант Пухов? Света мало, не разглядел сразу. Здравствуйте, Игорь Игнатьевич! Что же вы не зашли ко мне, получив назначение?

— Виноват, товарищ майор, — улыбнулся Пухов.

Майор поднялся, протянул руку Пухову.

— Павел Семенович, — сказал он. — Я знаю Игоря Игнатьевича, могу поручиться за него. Лейтенант Пухов — храбрый офицер и, полагаю, хорошо проведет операцию. Разрабатывайте детали, звоните мне. До свиданья.

Седов проснулся в полдесятого, ровно во столько, во сколько наметил себе, чтобы собраться, поднять взвод и не спеша тронуться. Гулко покашляв, он начал обуваться, спросонья не попадая ногой в валенок. Когда я сказал, что на операцию ушел Пухов, а он может отдыхать, Седов не поверил, а поняв, что я не шучу, даже застеснялся своей радости. Поужинав, он сел к печке, снова разулся и, охая от удовольствия, шевелил в тепле кривыми когтистыми пальцами ног.

Насидевшись, порозовев от жара, он сказал:

— Придавить, что ли, еще? Эх, и сон же я знаменитый видел, старшина. Будто иду с работы, а жена моя Феня…

Но «придавить» ему не удалось. Часа через два курган был взят, и капитан послал его со взводом сменить Пухова. Казаки Пухова промокли, могли поморозиться. Отправляя Седова, капитан сказал, что сменят его утром: подойдет пехота, минометчики, и сменят.

Пухов операцию провел блестяще: ни одной потери, тридцать пленных вместе с офицером-артиллеристом. Полушубок у Пухова был грязен, изорван. Шапку он потерял во время атаки и вернулся в трофейной меховой с убитого немецкого офицера.

Через день все знали о ночной атаке, о дерзкой вылазке взвода Пухова. В эскадрон приехал старший лейтенант из корпусной газеты. Он беседовал с капитаном, с казаками взвода. Потом звонили из штаба дивизиона, спрашивали о наградном листе на Пухова, на его казаков. Пухова куда-то вызвали, за ним приезжал из штаба виллис.

Седова же сменили не утром, а через два дня. Он вернулся, неся шестерых раненых. Почти без перерыва немцы долбили по кургану из минометов, были прямые попадания, так что выбывших у Седова было не шесть, а десять человек. Узнав о таких больших потерях, особый отдел назначил расследование, и капитану пришлось с Седовым сидеть ночь, писать объяснение. Слава богу, все обошлось. Лейтенант Седов был человек хороший, но невезучий.

Мы изготовились к маршу. Девятая и десятая дивизии уже тронулись, мы с часа на час ждали команды и, заняв пустые блиндажи и доты, накопанные по опушке бора, отдыхали. Поговаривали о рейде, но точно никто не знал. Я избегался по своим делам, а теперь было такое время, когда все большие дела уже сделаны, осталась тысяча мелких, которые никогда не переделаешь, и лучше махнуть на все рукой и пить водку. Ожидая капитана, — его вызвали в дивизион, — мы выпили с Седовым по маленькой, закусывали солеными огурчиками, которые где-то раздобыли наши казаки. Обмывали письмо, которое Седов получил вчера из дома: сын здоров, сказал первое слово; обмывали баню с прожаркой, которую мне удалось организовать перед маршем; обмывали свой марш и возможный рейд, который неизвестно чем кончится.

Вошел капитан, сел, не снимая ремня с ТТ. Понюхал, поморщил нос, хотел, наверное, заругаться, но сказал:

— Налейте и мне, пьянчуги.

Выпил, захрустел огурцом, охнул: зубы у него были плохие.

— Пока приказа нет, но вроде точно: с марша в рейд, — сказал он. — Пополнение не обучено, кони — сырые, снаряжение — никудышное. Наломаем дров.

— Выпей и забудь. Живы будем — не помрем.

Капитан выпил еще; пили из трофейной складной рюмки с зеркальцем и срамной фотографией на донышке.

— Ну, кого на второй взвод поставим? — спросил капитан.

— А Пухов?

— Пухова нет уже. Вчера за ним приезжали.

Мы с Седовым помолчали. Капитан вытащил из амбразуры старую телогрейку — стало душно от выпитого. Потянуло сыростью, с накатника капало.

— Черт с ним, с Пуховым. Жили без него и не пропали, — сказал Седов. — Плевали мы на Пухова. Сопляк твой Пухов.

Седов захмелел. Хмелея, он хорохорился, кричал и размахивал руками.

Ранило нашего санинструктора Василия Терентьевича. Всем было горько: очень уважали его казаки. Человек он спокойный, огромной силы и дело свое до тонкости знал. Руки у него большие, грубые, но умел наложить повязку так, что и боли не почувствуешь.

А сам был вроде заговоренный: не брала его ни пуля, ни осколок. Василий Терентьевич шутил, что военные медики — святые и помирать им в бою не положено.

Нашлась, значит, и на него пуля: прошла через грудь, однако сердце не задела. Когда казаки несли его с передовой, он молчал, удивляясь своей беспомощности.

Ну, что делать?.. Увезли Терентьича в санбат, сказали, будем ждать.

Вскоре наш дивизион отвели на отдых. Остановились километрах в двадцати от передовой. Весь день пришлось хлопотать по разным делам, а под вечер связной доложил, что меня ждут. Вышел, гляжу — казачок молоденький.

— Чего тебе, хлопчик? — спрашиваю.

— Я не хлопчик, — отвечает тот.

Ух ты! Голос-то девичий. Из-под шапки светлые кудряшки топорщатся, шинель подогнана аккуратно. Я растерялся:

— М-м… Так что же вам, красавица?

— Я не красавица. Я — санинструктор новый. Командир послал меня, чтобы… коня дали, седло.

Эта девчонка вместо Василия Терентьича?! Совсем молоденькая, лет девятнадцати — ребенок. Я вспомнил нашего инструктора, и мне стало не по себе.

— Значит, коня и седло вам? — спросил я. — А не лучше на бричке ездить, в обозе?

— Нет, что вы. Обоз отстать может.

Это, конечно, резонно. Василий Терентьич всегда в седле ездил: мало ли что в марше бывает.

— А вам приходилось на коня садиться?

— Я научусь.

Мы пошли к эскадронной коновязи. Шагая рядом, она решительно взглянула на меня.