Александр Письменный - Фарт

— Слушай, Федор, мы с тобой старые дружки. Могу тебе сказать: сейчас имеется фонд помощи морякам. Сам понимаешь, организация нелегальная. Ни слова никому. Откуда идут средства, объяснять не имею права. Понял? Одно может быть тебе известно: кое-какими суммами по Херсонской губернии распоряжаюсь я. Много дать не могу, а сотенную подкину.

— Да брось! — сказал Федор.

— Что брось? Получай деньги.

«Австралиец» посмотрел, не глядит ли буфетчик, вынул из кармана потертый бумажник и вытащил сотенную бумажку. Федор сидел, вытаращив глаза. Он таких денег никогда и не видел.

— Это мне? — спросил он изумленно.

— Нет, дяде, — ответил Двибус, протягивая деньги. — Прячь скорей, ворона.

Бухвостов сложил бумажку и засунул глубоко во внутренний карман бушлата.

— Только расписочку мне напиши, — сказал Двибус, кладя на стол перед Федором записную книжку и карандаш. — Пиши: «Получил на свои нужды от номера семьдесят первого сто рублей».

— Что значит номер семьдесят первый?

— Ну, я это. Неясно? Как получишь отпускную в город, заходи в пивную на Плотничной, там она одна, спросишь сидельца, чтобы меня позвал; может, я тебе еще чего-нибудь подброшу.

Двибус встал, а Федор все еще сидел, изумленный и обрадованный. Мать теперь могла уплатить все долги и вернуть в дом корову.

Поздним вечером по окраинной одесской улице в районе Ближних Мельниц быстро шел человек в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. На улице было темно, и звезды блестели в дождевых лужах. Над глухими каменными заборами поднимался аромат табаков. Тишина на улице была мертвая.

Человек в широкополой шляпе приостановился у калитки в каменной стене. На улицах в этом районе слишком много было таких калиток, но он хорошо знал ту, которая была ему нужна. Посмотрев направо и налево, прохожий дважды коротко постучал. Калитка бесшумно открылась, и пешеход исчез. Снова улица стала пустынной, и серый кот, брезгливо встряхивая лапками, быстро перебежал ее в том месте, где исчез человек.

Если бы Андрей Павлович Чупров вошел вслед за этим поздним гостем, он бы весьма удивился, узнав в нем, когда тот снял шляпу, респектабельного господина Конашевича. В желтоватом свете керосинового фонаря, которым светила грязная, дурно одетая старая женщина, лицо Конашевича выглядело бледным, испуганным и напряженным. На лысом черепе его выступили капли пота, над левым глазом прыгала жилка. Точно надеясь остановить это непроизвольное биение, Конашевич то и дело прижимал пальцами бровь, и это движение еще больше подчеркивало его смятение.

Не менее Чупрова был бы удивлен Федор Бухвостов, когда в человеке, вышедшем навстречу Конашевичу, узнал бы своего старого приятеля Ефима Двибуса. Приоткрыв перекошенную от старости скрипучую дверь в прихожую, Двибус молча глядел на посетителя. На Двибусе была надета морская тельняшка, а брюки были заправлены в сапоги, серые от очищенной, но не отмытой грязи.

— Это я, — сказал Конашевич, хотя Двибус, он же Эрнест Мюнг, отлично его видел.

— Признателен за внимание, — проговорил немец, не здороваясь и не подавая руки. Тон, каким он говорил с Конашевичем, был независимый и даже властный.

— У вас все в порядке? — спросил Конашевич, поднося руку к глазу, чтобы унять прыгающую жилку.

— У меня — да. А у вас?

Конашевич замялся. В присутствии Мюнга он утратил не только весь свой внешний лоск, но потерял также и свою наглость.

— Находится в последней стадии постройки. Французский завод в Николаеве — вот все, чем я располагаю, — сказал он.

— А что команда уже послана, это знаете? — спросил Мюнг.

— Вот как?

Мюнг выругался и сказал, что Конашевич ни черта не стоит с такой работой.

Старуха вошла вслед за ними, поставила на простой, некрашеный стол свой фонарь и вышла. Немец сел на табуретку, не дожидаясь, когда сядет Конашевич. В комнате было накурено медовым трубочным табаком, и Конашевич, желая улучшить свою позицию, произнес с насмешкой:

— Не тот табак курите, Ефим Степанович. Не по рангу.

Но Мюнг-Двибус не позволил Конашевичу восторжествовать. Не отвечая на его замечание, он сказал:

— Я нахожусь в России больше пяти месяцев, а сделано вами почти столько же, сколько в тот день, когда я высадился. Ну?

— Я здесь ни при чем, Ефим Степанович, — ответил Конашевич, просительно складывая руки.

— Вторично Чупрова видели?

— Он не пришел на свидание.

— Что вы сделали, чтобы заставить его прийти? Ни-че-го! Сколько у вас времени было, с тех пор как ваш идиот-патрон испугался выстрелов и укатил восвояси?

— Ничего нельзя сделать. Чупров не идет на переговоры.

— Женщина у него есть?

— Он женат, двое детей, любит жену.

— Карты?

— Не отличает тройку пик от червонного валета.

— Рестораны?

— Послушайте, это мужик. Офицерский мундир, штабс-капитанские погоны, но он по-прежнему мужик и потребности у него мужицкие. Имели дела с мужиками? Попробуйте мужика сманить кутежом.

— Значит, деньги?

— Если бы деньги, он не отказался бы от встречи.

Сказав это, Конашевич вспомнил встречу на бульваре, кафе на Ришельевской и пощечины, которыми угостил его Чупров. Он задумчиво потрогал жилку, прыгающую над глазом, и виновато поглядел на Мюнга.

В это время что-то коснулось его ноги, что-то легкое и бесшумное. Конашевич вскрикнул, вскочил, опрокинул табуретку. Мюнг захохотал. Из-под стола выползла собака. Это был черный лохматый пес, задние ноги его были парализованы; упираясь передними в земляной пол, он подтаскивал зад и вскидывал мордой.

— Арапка! — сказал немец нежным голосом. — Арапка! — И погладил собаку. — Вот, выходил. Подобрал на улице почти без чувств.

Мюнг ласкал собаку, которая чем-то напоминала Конашевичу змею. Конашевич не мог без отвращения смотреть на эту пару — на бритоголового человека с черными пронзительными глазами и вкрадчивой усмешкой и змееподобного, парализованного пса.

— Послушайте, — сказал Конашевич, — я должен идти.

— Хорошо. — Мюнг оттолкнул собаку и встал. — Через три дня, двенадцатого, жду вас в Николаеве. Плотничная пятнадцать, пивная. Попросите буфетчика позвать семьдесят первого. Запомнили? Возьмите этот пакет. — Мюнг подошел к стене, нагнулся и вынул из потайного ящика пакет в газетной бумаге. — Здесь «карандаши» с пикантной начинкой.

— Позвольте, Ефим Степанович, почему вы сами не можете это взять?

— Потому что вы мне понадобитесь в Николаеве.

— Да, но я должен ехать в Петербург. Меня ждут.

— «Спрут» не выйдет в море. Понятно? Он будет уничтожен. И, может быть, проделать это придется вам, если не удастся то, на что я рассчитываю.

— Ефим Степанович, я вас прошу… Увольте, ей-богу! На это дело я не пригоден. Поверьте, тут нужен опытный человек. Я прошу вас, Ефим Степанович! Я испорчу всю музыку…