Александр Письменный - Фарт

Сейчас, идя по привычной косьвинской улице, она вспоминала тот день, когда они пошли в Кремль. Как подошли они к его избитой пулями, освещенной косыми лучами солнца красной кирпичной стене, — часовые проверили пропуска; и как после полутемного прохода под воротами сразу открылись им огромные плоскости зеленых газонов; кремлевская тишина; бронзовый цвет дворцовых окон.

Она вспоминала сейчас ту минуту, когда они вошли в огромный зал с трибуной президиума в конце. Щебетали, шелестели платьями, смеялись женщины в огромном кремлевском зале — три тысячи взволнованных женщин, надушенных, в нарядных платьях, с цветами в руках. Она была такая же, как все. Она держала букет белых роз. Упругие стебли цветов были обернуты в папиросную бумагу.

Она вспоминала сейчас, как вдруг последний раз прошуршал зал и на трибуну быстро вышел Серго Орджоникидзе, а за ним — руководители партии и правительства. Все улыбались, аплодировали, к трибуне летели цветы. Она тоже бросила свой букет, но он не долетел до трибуны. Один букет упал на стол президиума. И как долго Серго не мог начать свою речь; а когда он наконец начал, все вдруг, прервав его, сперва нестройно и неуверенно, запели «Интернационал». И так пели они стоя — пение их крепло и росло; запели и в президиуме; пели все три тысячи человек в огромном кремлевском зале.

Множество раз вспоминала Турнаева эти необычайные дни в Москве. И каждый раз от радости, от счастья ей становилось трудно дышать. Весь смысл ее жизни — все, чем она стала жить потом, раскрылось для нее на этом совещании. Ей казалось, что ее не смогут понять те, кто никогда не бывал на таком совещании, кто не выступал с такой трибуны. Ей казалось, что никогда ни за что не произойдет несчастья ни с ее детьми, ни с ее Петей, ни с ней самой. И Турнаевой становилось стыдно и страшно, что она так счастлива.

Она шла по улице, ничего не замечая вокруг себя. Из-за угла вышла Абакумова с двумя своими мальчиками-близнецами, в одинаковых фисташковых костюмах. Марья Давыдовна, задумавшись, чуть не сбила ее с ног.

— Что с вами, Марья Давыдовна, дорогая? — приторно улыбаясь и протягивая руку, чтобы ее остановить, проговорила Абакумова.

Ненавидя Марью Давыдовну, толстая и немолодая эта дама при встречах лезла из кожи вон, чтобы скрыть свои подлинные чувства. И сейчас она хотела поговорить с Турнаевой, чтобы, чего доброго, та не подумала, что она ее чурается.

Турнаевой очень нравились дети Абакумовой, — одинаковые, как парные статуэтки, чистенькие, фарфоровые мальчики. Но жену директора, отвечая взаимностью, она не терпела. И, в сущности, не умела скрыть этого. Марья Давыдовна погладила мальчиков по головкам, обошла вокруг них и лишь тогда в виде приветствия помахала рукой и ответила на вопрос:

— Со мной ничего особенного. Просто спешу.

И быстро пошла к заводу.

Улица Ленина рассекала завод на две части. На левой стороне, у берега Запасного пруда, были расположены самые древние корпуса, современники Брусчатинского завода, низкие, темные, с прокопченными стенами. Турнаева не любила здесь бывать. Со стороны древней части завода на улицу в этом месте выходили окна заводской столовой и гараж. Чуть дальше улица кончалась, и в конце ее, под электрическими часами посреди маленького скверика с пышными клумбами, на каменном постаменте стоял чугунный бюст Ленина, отлитый заводским мастером.

К новой территории завода, на которой, впрочем, часть была старых зданий, вел песчаный пустырь. Деревянная кладка была проложена через него к заводским воротам. Турнаева, не доходя до кладки, свернула к заводу и пошла по пустырю напрямик, увязая в песке.

У заводских ворот массовик в вязаном берете с кисточкой и в лиловой клетчатой ковбойке менял в витрине выгоревшие фотографии стахановцев. Над витриной на фанерном щите трепался кумачовый лоскут, оставшийся от какого-то лозунга. Теперь можно было прочесть лишь одно слово: «Включайтесь…» А рядом в рост витрины с фотографиями поднимался привычный фанерный лист с портретом Катеньки Севастьяновой, писанным масляными красками.

В проходной будке Марью Давыдовну задержал сторож и, назвав по имени-отчеству, потребовал пропуск. Турнаева сказала: раз он называет ее по имени-отчеству, значит, знает ее, зачем же пропуск? Сторож важно развел руками:

— Такой порядок, Марья Давыдовна. Без пропуска я самого директора не пропущу. Теперь у нас строгое отношение.

Турнаева полезла в сумочку за пропуском, но сторож смотреть его не стал и даже обиделся, что она всерьез хотела показывать пропуск. Он требовал его для порядка и еще потому, что скучно было сидеть без дела и приятно заставлять людей подчиняться.

— Ох, и дипломатический ты старик! — сказала Турнаева и прошла в завод, а сторож хитро посмеивался ей вслед.

Из открытых дверей мелкосортной прокатки, мимо которой проходила Марья Давыдовна, дробно стучали вальцы мелкокалиберных станов. Турнаева приостановилась. По чугунному полу в красном воздухе цеха бежали таскальщики, волоча за собой на крючьях длинную, извивавшуюся темно-красную полосу железа. Отсюда, со двора, казалось, что люди не тащат полосу, а бегут от нее, стараясь оторвать вцепившиеся крючья, казалось, что полоса гонится за людьми, пытается их ужалить.

Петя Турнаев давно говорил, что люди стесняются работать в этом цехе. Унизительно было вручную таскать железо по соседству с первоклассным автоматическим трубопрокатным станом. Турнаева подумала, что пора бы администрации цеха оборудовать и здесь самотаску и освободить людей от непроизводительной беготни.

Из нагревательной печи вынули новый брусок стали, цех снова осветился красным пламенем, застучали вальцы станов. Все длиннее раскатывалась по полу, вылетая из-за вальцов, огненная полоса. Из молочно-красной она стала просто красной, потом темно-красной, потом малиновой. Потом ее схватили таскальщики, но на этот раз не стали от нее удирать, а медленными шагами, торжественные, как факельщики, поволокли ее по цеху. «Брак», — сказала про себя Турнаева и пошла к мартеновскому цеху.

Среди белых низкорослых корпусов дореволюционной стройки поднимались новые кирпичные стены. Дверь в цехе была совсем новая, не окрашенная до сих пор. На высокой дымовой трубе белыми кирпичами был выложен год постройки.

Когда Турнаева вошла в цех, возле желоба второй печи, обложенного горящими поленьями, висел на мостовом кране огромный ковш. На мостике облокотились на железные перильца Соколовский и Муравьев. Они смотрели на Шандорина, который стоял у выпускного отверстия, чуть согнувши в коленях и пояснице свое плоское, широкое тело. В руках Шандорин держал металлический шест.

Турнаева задержалась внизу. Инженеры стояли спиной к литейному пролету и ее не замечали. Соколовский подозвал подручного и что-то сказал ему. Подручный сейчас же начал быстро выгребать из желоба горящие поленья и побросал их в железный бачок с водой. Другой подручный расчистил выпускное отверстие. Шандорин поднял левую руку, затем опустил ее и, сделав шаг вперед, одним движением локтей пробил летку. Турнаева заметила, как Соколовский толкнул плечом Муравьева и кивнул в сторону Шандорина. Тонкой струей побежал по желобу белый металл. Раздался взрыв, другой, раздалась очередь взрывов — желоб был недостаточно просушен, — во все стороны взлетели искры, белые, фигурные, как снежинки, с треском распадаясь на лету. Струя росла, расширялась: широким потоком ринулся в ковш огненно-белый жидкий металл. Инженеры, согнувшись, пристально следили за ним через синие стекла.